Герман Романов - Спасти Москву! Мы грянем громкое Ура!
Сердце почта замерло в груди, и лишь глаза продолжали смотреть в узкую прорезь смотровой щели люка. Еще две секунды и грянет выстрел — даже не граната, а шрапнель, поставленная на удар, запросто проломит с такой пистолетной дистанции тонкую броню, в которой чуть больше половины дюйма толщины.
Зато румынским канонирам огромный ромбовидный танк предстал перед глазами бешено и неотвратимо двигающимся монстром.
И нервы не выдержали — артиллеристы порскнули от пушки, словно зайцы, причем в стороны.
Худшего они не смогли придумать. Если бы побежали вперед, то танк бы их не догнал, а так сразу же затрещали пулеметы, и румыны повалились изломанными куклами.
— Стой, князь! Пушка наша!
Фомин схватил Микеладзе за локоть, но тот уже остановил танк. Броня чуть коснулась направленного прямо в рубку ствола, а Семен Федотович в изнеможении откинулся на жестком сиденье.
Вот оно как бывает на войне зачастую — если бы у румын оказались нервы покрепче, то сейчас бы горел синим пламенем его танк, а он сам превратился бы в ошметки, разорванный снарядом.
Но враги струсили, не захотели рисковать жизнью как он, рассчитывая спастись — и что?! Были живыми, хотели удрать, и в одночасье стали мертвыми. Война всем должной мерой отмеряет!
— Заглушить движок, проветрить танк!
Фомин извернулся и отдал приказ сидящему за ним в рубке командиру танка капитану Трембовельскому, местами с которым поменялся перед самым боем.
Вот если бы рубка была чуть больше да имела выступающую башенку, то тогда было бы совсем иное дело. Но если бы, да кабы…
Двигатель заглох, и наступила, как показалось танкистам, мертвая тишина. Только еле слышимое шварканье пуль о броню говорило о том, что вокруг продолжается сражение и нужно быть начеку.
— Твою мать, крематорий гребаный!
С разухабистой руганью кто-то из экипажа, а разглядеть офицера было совершенно невозможно из-за густых клубов дыма и выхлопных газов, да еще слезящимися, подслеповатыми глазами, с грохотом раскрыл броневую дверь, повернув рычаги запоров.
— Урод английский!
Фомин стал помогать выносить раненого инженер-механика поручика Бекича, получившего несколько осколков от шрапнели, угодившей в спонсон.
Погибли двое — артиллеристам, морским офицерам не повезло в первом же бою, словно Машино пророчество сбылось.
— Как хорошо дышать!
— Я жив, твою мать!
Восклицания и ругань перемешались, все жадно вдыхали воздух, глотая его как живительную влагу и радуясь жизни. Да лили воду из фляжек на чистые тряпки, чтобы протереть запорошенные глаза.
Семен Федотович с трудом приподнялся, ощущая себя выжитым до капли лимоном, и тщательно подсчитал лежащих и сидящих, но с оружием в руках танкистов.
Налицо было одиннадцать, двое погибших остались в танке. Вообще-то в экипаже «Марка» всего восемь человек, однако этот монстр легко мог взять втрое больше, прямо общежитие на гусеницах.
А все из-за размеров — «Марк» легко переползал через широкую траншею, в которой не то что Т-26, а «тридцатьчетверка» ушла бы полностью. Потому и «шкура» была тонкой, ибо броню «размазали» по большому объему.
— Теперь ордена получим, за взятие батареи, — негромко произнес кто-то из офицеров, а Фомин усмехнулся. — «Отошли, оживились, награды примеряют. А ведь заслужили, черти — по статуту командир может „Георгия“ получить, а члены экипажа следующий по чину орден с мечами».
Мысль мелькнула и пропала, ибо в руке уже был «хлыст», а ноги сами передвинули его к стене полуразрушенного домика.
Он выглянул из-за укрытия и присвистнул, только сейчас поняв, насколько вырвался вперед его «Генерал Скобелев».
— Красиво идут! — рядом прилег капитан Трембовельский, положив на камни ствол автомата.
Картина действительно завораживала — пять «ромбов» вытянулись в линию, за каждым из танков, прикрывшись его броней, перебегали маленькие фигурки людей — дроздовцы труса не праздновали, а лихо продвигались вперед.
— Семен Федотович, обернитесь!
Фомин стремительно развернулся на выкрик, вскинув автомат. Но тут же опустил оружие, стиснув зубы от ярости. Метрах в ста выполз дымящийся танк со знакомым именем «Генерал Багратион».
— Командир полка… О, боже!
На борту танка словно расцвел огненный цветок, тут же выпустивший из себя густой черный клуб дыма. У Фомина волосы встали дыбом, и он, позабыв про визжащие вокруг пули, рванулся вперед.
За какие-то секунды он преодолел расстояние до танка, видя, как кто-то из экипажа открыл изнутри дверь. Вот только наружу никто не выбрался, и Семен Федотович рванулся в горящее железное нутро.
— Майор! Бак рванет!
Выкрик запоздал, так как Фомин, презрев страх, уже выбросил в проем тяжелое тело — парень потерял сознание, уже открыв дверь.
За командиром в языки пламени и дыма запрыгнули еще двое, пытаясь вынести из загоревшейся машины уцелевших членов экипажа.
Словно в бреду Семен Федотович метался с закрытыми глазами, отчаянно вопя от боли — пламя добралось и до него, загорелась одежда.
Уже на ощупь, прикасаясь к разогретому металлу голыми ладонями, задыхаясь, он потащил из рубки еще одно неподвижное тело, понимая, что больше он вовнутрь не полезет.
Сильные руки выдернули его из танка, накрыли брезентом и хлопками заглушили пламя. А Фомин натужно блевал, задохнувшись в дыму, и жадно глотал свежий воздух.
— Семен Федотович, быстрее! Командир умирает!
Отчаянный выкрик привел Фомина в чувство, и он, стряхнув боль, что терзала руку и бедро, встал на колени перед лежащим ничком Мироновичем.
Командир полка умирал — обгоревший, в обугленном кожаном обмундировании, с сожженным лицом и вытекшим глазом, он совсем не напоминал самого себя, подтянутого и щеголеватого.
— Петр Игнатьевич!
Фомин тряхнул подполковника за плечо, и тот вышел из забытья — веко открыло окровавленный глаз, полный боли, а запеченные губы раздвинулись. Еле слышные слова уходили вместе с душою:
— Ты… принимай полк. Государь… тебе… благо…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
КУКОЛ СНИМУТ С НИТКИ ДЛИННОЙ…
(23–24 декабря 1920 года)
Париж
— Никогда не думал, граф, что собственными глазами буду зреть французскую революцию!
Посол во Франции Нератов, в прошлом гофмейстер и товарищ министра иностранных дел, стоял у окна и смотрел на беснующихся внизу пролетариев, размахивающих красным знаменем.
Манифестации у российского посольства шли уже третий день и вызывали законное чувство тревоги, ибо агрессивность толпы росла с каждым часом.
— Пройдет от силы месяц, и эти потомки санкюлотов уже станут большевиками.
— Не думаю, Анатолий Анатольевич!
Военный агент во Франции генерал-майор Игнатьев пожал плечами, внимательно наблюдая за разворачивающимися на улице событиями.
Его тоже беспокоило, что здание посольства в который раз стало местом для несанкционированного властями митинга.
Большевистская агитация быстро разъедала политический строй Четвертой республики, как ржавчина сырое железо.
Ведь совсем недавно, в последний год войны, за малым до революции во Франции не дошло — в полках на фронте пошли волнения, а некоторые части даже пошли маршем на Париж. Командование с трудом подавило солдатские выступления, бросив самые надежные части — наемников Иностранного легиона и сенегальских стрелков-зуавов.
И вот все вернулось на круги своя!
— Вы считаете, что «Тигр» сможет обуздать волнения? Алексей Алексеевич, ведь чернь уже открыто выражает свое желание развешать министров на фонарях! И я считаю, что она вполне может это проделать, их озлобление только растет…
— Желать-то она может, сколько хочет, вот только кто им позволит это проделать! Здесь Франция, а не Россия, и выводы сделали быстро, — равнодушно пожал плечами генерал.
Как и большинство русских офицеров, граф, хотя и не принял Октябрьский переворот, предпочел сохранять нейтралитет в гражданской войне, благо Париж слишком далеко от России и не нужно брать в руки винтовку. И даже начал симпатизировать большевикам, когда они насмерть схлестнулись с поляками, что в очередной раз решили воспользоваться плодами очередной русской смуты.
Однако красное нашествие на запад, взятие Берлина, его, аристократа и блестящего в прошлом кавалергарда, напугало и все симпатии растаяли подобно утреннему туману.
Но нет худа без добра!
Французы, относящиеся к русским с презрительным высокомерием победителей, в последнее время кардинально изменились.
Даже маршал Фош, недавно открыто презиравший своих восточных союзников, теперь стал искательно смотреть в глаза, а президент Жорж Клемансо, получивший за свою жесткость и напористость прозвище «Тигр» — кардинально поменял свое поведение.
