Андрей Дмитрук - Битва богов

К западу от каскада мельниц стояла дряхлая, крытая соломою молельня. Под ее кровом шесть-семь столь же почтенных лам в шапках, похожих на римские шлемы, сидели двумя рядами друг против друга. Священник, увенчанный золоченой шишкою «дорже», распевал тексты из «Ганджура»; старики трясли в такт головами, а состоявший из таких же ветеранов «оркестр» дудел в трубы и раковины, звенел бронзовыми колокольцами.

Столпясь у резных дверей, точно овцы при входе, в загон, слушали кирпичнолицые, в кирпичного цвета чубах пастухи. Их плоские физиономии не выражали ничего, но я подумал, что вера нищих бхотиев крепче и глубже, чем европейское показное благочестие. Она столь же естественна, прочна и стара, как эти повитые туманом ледники и скалы под коростою лишайников; как лебеди Большого хребта в бледной морозной синеве.

Я повернулся было идти к дзонгу, когда варварские звуки оркестра смешались с низким, угрожающим, странно знакомым гулом. Словно вибрировали сами горы… Я вгляделся в закатное небо: оно было пустынно. Однако слух мой не мог обмануться — над плато пролетел тяжелый самолет, почти наверняка бомбардировщик. И путь он держал в ту же сторону, что и я…

В дзонге рядом с покоями наместника размещался еще и небольшой монастырь; там меня ждали. Бесшумный, незаметный монах отворил боковую калитку, провел через галереи и дворы, где жевали сено яки, сами похожие на стога прелой травы…

На утоптанном земляном полу вдоль стен замерли, поджав ноги, одинаково бледные молодые люди, человек тридцать. Головы их были обриты, бурая одежда груба, склоненные лица выражали безразличную покорность. Навстречу мне поднялся коренастый лама в черном, обветренной кожею напоминавший пастуха.

Мы церемонно приветствовали друг друга. Лама Нгорчен узнал о моем приближении несколько дней назад: дозорный черношапочной секты прислал быстроногого гонца… Единоверцы Нгорчена, рассеянные по деревням и дзонгам, давно держали связь с германским Орденом — как они понимали, с белокожими потомками великанов-колдунов, живших в незапамятной древности. У белокожих идут войны с враждебным астральным миром; чтобы они победили, нужна магическая помощь из Гималаев, прародины гигантов. Для этого черные ламы готовят отряды послушников, обученных и рукопашному бою, и мантрам, обеспечивающим поддержку тонких сил. Нгорчен — один из тех, кто знает секретный маршрут переброски молодых бхотиев в Европу. Раньше на связь с ним выходил Винклер. Теперь, наряду с главным заданием, это поручено мне.

…Я не знал толком, как мне относиться к этой затее Генриха Птицелова; впрямь ли принесет нам какую-нибудь пользу неминуемая гибель злосчастных послушников на улицах Берлина — одетых в форму вермахта без знаков различия, едва заучивших, как обращаться со «шмайссером» или «штурмгевером»… Шутовство перепутано с трагическим многознанием: смерть бхотиев может стать умилостивительной жертвой для Высших Неизвестных или — остаться кровавой бессмыслицей, прихотью облаченного властью маньяка…

Как бы то ни было, я вручил равнодушно-приветливому Нгорчену деньги, уточненное расписание поездов и пароходов, новые пароли для переговоров с ожидавшими на границах агентами спецслужб. Верил ли сам лама в необходимость своего дела? Или же азиаты, приступая к чему-либо, начинают с отрицания личных интересов, ценности своего «я»?.. Прощаясь, я обвел взглядом мальчишески лопоухие головы смертников, как бы заранее клонившиеся под топор. Нелегкое, противоречивое чувство владело мною…

Надвигалась ночь. На синеве с проклюнувшимися звездами тускнели сахарные изломы горных цепей. Мне предложили келью, но я задержался во дворе. Оставшись один, достал яшмовую коробочку, а из нее — то, что вручил мне при расставании Старик; то, что носил при себе злосчастный Винклер, а затем оно исчезло с трупа, непостижимым образом оказавшись в столице райха, в «азиатском» кабинете моего наставника… Камень размером с конский каштан, тепловатый на ощупь и немного мылкий, будто стеарин. В нем, стекловидно-темном, жил зеленоватый огонек, точка света, скорее угадываемая, чем видимая. Но вот я поднял камень, протянул его к Северу, и точка стала разгораться, набухла с вишневую косточку… Я обводил рукою горизонт, пока не нашел нужное направление. Тогда свет заполнил весь объем камня, и талисман засиял хищной желтоватой зеленью.

Теперь я мог обходиться без карты.

Отступление второе

Иудея, І век н. э.

И приступил к Нему искуситель и сказал: если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами.

Сухой наждачный ветер больно хлестнул песком. Адепт невольно отвернулся, заслонил лицо рукою. От ветра жара не спадала, точно дышала плавильная печь. Свежее дуновение недалекого моря преображалось в этих проклятых местах. Было непонятно — как вообще сумели вырасти кусты, ржавыми прутьями торчавшие из наметенных дюн? Возле каких исчезнувших вод поднялась щетина тростников, теперь иссохших и ломких?

Адепт шагал уверенно, ведомый ощущением человеческой ауры — упругий, подтянутый, не умеющий уставать. За крутобоким холмом он свернул и, решительно хрустя щебнем, двинулся через раскаленное каменное поле. Новая громада вставала впереди, купол растрескавшихся скал, полузасыпанный песками. Наконец, под нависающим гигантским карнизом, в душном сумраке пещеры адепт обрел того, к кому стремился.

То был юноша лет девятнадцати, застывший в позе лотоса, костлявый и почти обнаженный. Лоскут выгоревший ткани покрывал его чресла. Волосы слиплись и висели сосульками, лицо было опущено. Он медитировал.

Сняв зеркальные очки, пришелец долго смотрел на молодого йогина. И, наверное, не просто смотрел. Скоро ребра юноши чаще заходили под кожей. Очнувшись, поднял он еще отуманенные глаза, странно светлые и прозрачные на смуглом нервном лице. Вздрогнул. Осознав событие, начертил в воздухе охранительный знак шагающего Солнца. Адепт усмехнулся, не разжимая губ. В Меру рисовали тот же крест со сломанными концами, но «шагал» он в обратном направлении.

Видя, что гость в зловещей переливчато-черной одежде, с золотым крылатым диском на груди, не тает и не обращается в бегство, юноша опасливо спросил:

— Кто ты?

И, не получив ответа, выкрикнул:

— Если демон, отступись — нет здесь тебе добычи, я поклоняюсь Богу единому, ом!..

— Разве твои наставники не объяснили тебе, что нет ни демонов, ни богов?

— Бог есть правда, а демоны ложь, — уверенно сказал отшельник. — Он один, а у лжи много обличий, потому демонов без числа.

— Недурно, Ессе! — Гость благосклонно кивнул, словно учитель, довольный знаниями ученика. — Значит, если я скажу правду, ты признаешь, что я послан Богом?

Юноша колебался недолго:

— Может быть, ты скажешь маленькую правду, чтобы скрыть большую ложь?..

— Ты осторожен, Ессе. Или предпочитаешь, чтобы тебя называли Кришной? Я слышал, ты хочешь принять его имя.

Настороженное лицо отшельника чуть смягчилось.

— Это и мой любимый герой, — продолжал адепт, усаживаясь в тени скального карниза. — Помнишь? Его едва не прикончили в детстве: царь Канса, получив предсказание, что некий младенец из города Матхуры вырастет и убьет его, велел перебить всех новорожденных в этом городе. Но Кришна все-таки спасся, стал взрослым и убил злого царя… Знаешь, и о тебе уже ходит подобная легенда! Люди считают, что ты должен расправиться с тетрархом[24]…

— Но зачем? Я никого не собираюсь убивать. Мне бы хотелось установить на земле закон любви…

— Прекрасно! Великолепно! — поднял палец обрадованный адепт. — Как раз об этом я и хотел с тобой поговорить. Хочешь, чтобы люди полюбили друг друга, перестали насильничать и теснить слабых? Обратись к самым простым человеческим чувствам. Голод! Смотри, сколько кругом голодных. Накорми их, и любовь просто затопит землю!..

— Как, как я смогу это сделать?.. — горько вздохнул Еcce. — Вся Иудея — сплошные камни и песок…

— Только решись, — вкрадчиво заговорил черный адепт. — Объяви своим… наставникам, что ты выходишь из-под их опеки, и мы дадим тебе силу сделать песок и камни плодородными. Здесь будет колоситься пшеница, вырастут финиковые пальмы…

— Мало дать хлеб голодным, — кротко, но твердо сказал юноша. — Хлеб этот должен быть чист. Во имя ли Господа и правды Его накормлю я людей?..

— Значит, пусть лучше голодают? — резко спросил гость. — Пусть гибнут дети, и матери тщетно выжимают молоко из пустых сосцов своих?!

— Кровь свою отдал бы я за них, — был тихий ответ. — Но вечные муки души — не горше ли смерти тела?.. Не только хлебом должен жить человек, но и словом, и мыслью, идущими от Бога.