Сергей Шхиян - Кодекс чести

Перепробовав все поданные к столу холодные блюда, я велел подавать горячее.

В это время на улице показался этап кандальников человек в тридцать под солдатским конвоем. Арестантов я видел впервые, сам от тюрьмы и сумы не был застрахован, потому принялся с интересом наблюдать за происходящим.

Узники были в серой «казенной» одежде и попарно прикованы к длинной цепи. Четверо солдат шли по бокам колоны, сержант двигался в арьергарде. Дойдя до трактира, шествие замедлило движения, и арестанты по команде остановились. Они сошли на обочину дороги и стали опускаться на землю, там, где кто стоял. В это время подъехала крестьянская телега, на которой сидело несколько ребятишек и лежали какие-то узелки.

Сержант отстегнул от общей цепи двух заключенных. Они взяли с телеги по деревянному ведру и под присмотром конвоира направились в сторону общинного колодца. Остальные заключенные безучастно сидели на земле.

Я вышел из трактира и подошел к отдыхающему этапу.

Состояние мое можно было оценить, как «крепко поддатое», когда реальность делается зыбкой и неконкретной, но ноги еще ведут себя достойно.

На мое появление никто не обратил внимания. Утомленные люди с запыленными, загорелыми лицами в усталых позах сидели там, где кто остановился, не глядя по сторонам. Только сержант проявил ко мне небольшой интерес:

— Ваше благородие, никак, арештантами интересуетесь? — спросил он сиплым, простуженным голосом.

Я утвердительно кивнул головой.

— В каторгу гоним душегубов и разбойников, — пояснил он.

— Бабы тоже из душегубов? — спросил я его, имея в виду нескольких женщин, также прикованных к цепи, как и мужчины.

— Этого сказать не могу, — честно ответил сержант. — О том в их формулярах сказано. Мы как конвой до ентих делов не касательны. Наше дело доставить всех по месту назначения.

— А если кто в пути помрет? — полюбопытствовал я.

— Тогда по всей форме рапорт сочиним.

— А ты что, грамотный?

— Никак нет, — немного смутившись, ответил сержант.

— Так как же ты рапорт писать будешь?

— Ежели поблизости есть поп, то он пишет, а нет, то в ближайшем городе комендант.

Мы замолчали, наблюдая, как раскованные арестанты обносят товарищей водой, а ребятишки, приехавшие на телеге, раздают им узелки с едой.

— Покормить их можно? — спросил я сержанта.

— Вообще-то не положено, — ответил он, — но ежели ваше благородие, пожалует солдатикам на водочку, то оно не возбраняется.

Я кивнул и отправился в трактир договориться с хозяином, чтобы он накормил «душегубов» за мой счет, а солдатам налил по лафитнику водки.

Трактирщик со своими половыми вмиг организовали кормежку этапа. Угощение вызвало оживление и у кандальников, и у солдат. Теперь на меня поглядывали дружелюбными, а некоторые и умильными глазами.

Пока арестанты ели, я отошел в сторонку, чтобы им не мешать. Почему-то люди, попавшие в экстремальную ситуацию, всегда вызывают к себе повышенный интерес. Я не был исключением и с любопытством рассматривал узников.

Постепенно их лица начали приобретать индивидуальности. «Душегубы» в своем большинстве выглядели как замученные крестьяне, вроде моих прежних знакомцев-разбойников. Только у нескольких рожи были явно бандитские. У таких, видимо, наиболее опасных преступников, кроме цепи на поясе, были еще и ножные кандалы.

Шестеро женщин, шедшие с этим этапом, старались держаться вместе и никак не реагировали на шуточки, которые начали отпускать в их адрес повеселевшие колодники.

Одна из них привлекла мое внимание. Она выделялась изо всех восточными чертами лица и по всем признакам была тяжело больна. На ее худом, сером от пыли лице лихорадочно горели глаза. Я подошел к ней. Женщина вяло, как-то машинально жевала пирог с мясом. Вблизи было видно, что ее изможденное тело терзала многодневная непреходящая усталость.

— Ты больна, милая? — спросил я, когда ее лихорадочный взгляд остановился на мне.

Женщина не ответила и опустила веки. Мне стало неловко столбом торчать перед ней, и я отошел в сторону.

— Она из турецких или татарских народов, — пояснил мне словоохотливый сержант. — Барина, говорят, до смерти зарезала, вот ее и засудили. А теперича совсем плохой стала, видать через два перехода помрет.

— Я хочу ее осмотреть, — неожиданно для самого себя, сказал я. — Может, удастся чем-нибудь ей помочь.

— Это навряд, ваше благородие, однако, воля твоя, посмотри, — понимающе хмыкнул он, — вреда от того никому не будет.

Сержант распорядился, и один из солдат «отомкнул» женщину от общей цепи. Сама арестантка отнеслась к временному освобождению совершенно безучастно. Я протянул ей руку и помог встать с земли.

— Пойдем, милая, в трактир. Я лекарь, постараюсь тебе помочь.

Женщина послушно двинулась за мной, семеня мелкими шажками. Трактирный хозяин удивленно посмотрел на меня, когда я попросил указать мне свободную комнату. Он ничего не спросил и проводил нас в пустой «нумер», представлявший собой каморку с низким потолком и тусклым слюдяным окошечком. В ней было совсем темно.

— У тебя что, нет комнаты со светом? — спросил я. — Здесь же ничего не видно.

— Виноват-с, — заюлил трактирщик. — Я думал-с, вам, ваше сиятельство, для удовольствия-с и чем темней, тем слаще-с.

Мы прошли за ним во вполне приличную горенку, и я прервал его щебетание:

— Вели своим бабам дать женщине умыться.

Оставив арестантку в комнате в ожидании воды для мытья, я вернулся в трактирный зал, где перед новым полным штофом меня ждал Иван. Был он необыкновенно мрачен и не глядел в мою сторону.

— Что случилось? — спросил я. — Ты чем это недоволен?

— Зря ты с бабой связался, Лексей Григорьич, не к добру это, сердцем чую. Уж коли так на блуд потянуло, гулял бы с простыми.

— Да ты что, очумел, какой еще блуд! Женщина при смерти, я ей помочь хочу.

— Какой не знаю, только оставь ты ее, ради Бога, у нас и своих делов хватает. Чего это тебя так разрывает всяким помогать?..

— Ты можешь объяснить, чем она тебе так не понравилась?

— Не могу, но сердцем чую, не из простых она…

— Что мне сделается, если я ее полечу?

— Делай, как знаешь, только поберегись, мало ли чего…

Больше мы эту тему не обсуждали, а минут через десять трактирщик сообщил, что женщину помыли. Я встал из-за стола и прошел в комнату.

Вымытая «турчанка» голой сидела на широкой кровати, утопая в невесть откуда появившейся перине. Сухонькая ее фигурка со впалым животом и маленькими, вялыми грудями контрастно выделялась на фоне беленой холстины.

Похоже было на то, что меня опять превратно поняли.

Я подошел к постели. Арестантка с устало опущенными плечами опиралась на сжатые в кулаки руки и с ненавистью смотрела на меня. Если судить о ее характере по взгляду, то не было ничего удивительного в том, что она вполне могла зарезать сластолюбивого помещика.

— Хозяйка! — крикнул я в открытую дверь.

— Чего изволите? — тут же отозвалась любознательная трактирщица, появляясь в дверях с двусмысленной улыбкой в глазах.

— Принеси женщине рубашку и помоги одеться, — сказал я официальным тоном.

Лицо хозяйки сделалось скучным, и она не преминула оговориться:

— Ишь, то раздень, то одень…

Она принесла каторжанке серую тюремную рубаху, набросила ее на голову, после чего сноровисто обрядило ее безвольно поникшее тело. Потом вышла из комнаты, оставив незакрытой дверь.

Я начал осмотр. Мое первоначальное предположение о том, что у женщины чахотка, то бишь скоротечный туберкулез легких, не подтверждалось. Повышенной температуры у нее не было, легкие были чистыми. Хуже было с сердцем. Аритмия, тахикардия и прочие прелести были налицо.

Перестав предполагать во мне насильника, арестантка немного успокоилась и начала даже отвечать на вопросы, старательно выговаривая русские слова.

Судя по всему ее состояние и сердечные проблемы были результатом сильного нервного стресса, или как говорили в эту эпоху, «нервной горячки». Помочь ей мог только покой, а уж никак не каторжная ссылка.

Вопреки предположению Ивана, общение с арестанткой никакой опасности не представляло. Очередное несчастное существо, которому я мог не только посочувствовать, но и немного помочь.

Заканчивая осмотр, я взял в руку ее тонкое запястье и нащупал пульс. Вот тут-то и начали происходить довольно странные вещи… Внезапно я испытал сильное влечение к этой совершенно мне не нравящейся женщине. Это было тем более странно, что последнее время я думал только об Але, испытывал угрызения совести за романы с графиней и миледи, и, как мне казалось, никакие другие женщины кроме жены меня не интересовали. Тем более, «турчанка» была в таком жалком состоянии, что никак не могла быть воспринята мною, как сексуальный объект.