Александр Мазин - Цена Империи
— Погоди!
Слитный многоголосый рев взлетел к небу. Лучшая пехота этого мира врезалась в толпу готов Беремода.
«Ну, это мы уже видели!» — подумал Коршунов.
— Бьем?!
— Погоди! Пусть увязнут! Сначала — ворота. Ахвизра! — Алексей повысил голос. — Начинай!
Ахвизра, а с ним сотня гревтунгов, экипированных в римские доспехи (все роли заранее расписаны), с римским военным кличем «барра!» покатились вниз, словно бы на подмогу гарнизону, но, поравнявшись с крепостью, вдруг свернули и помчались к воротам. Полминуты — и первые (самый первый — Ахвизра) уже внутри. В крепости тоже завопили. И крик этот услышали в задних рядах легионеров (передние были слишком увлечены — резали проклятых варваров). Аккуратные линии римлян, уверенно оттеснявшие воинов Беремода к воде, заколебались. В них наметилось разделение — и вот уже отряд человек в сто порысил обратно к крепости: выяснять, что там стряслось.
— А вот теперь и мы! — воскликнул Коршунов. — Скулди! Агилмунд! Бей!!!
И полторы с лишним тысячи истомившихся по драке воинов, с рычанием, от которого шатались камни и дрожали листья масличных деревьев, потрясая копьями, высыпали на гладкий, усеянный белыми цветами склон и покатились вниз с неотвратимостью цунами.
В этом бою Коршунов личного участия не принимал. Гордо стоял на пригорке в окружении дюжины «телохранителей» и наблюдал, как трехкратно превосходящие силы варваров ровняют с землей смешавшиеся ряды легионеров.
Через час все было кончено. Но еще раньше, как и предполагал Коршунов, отдельные представители его воинства самочинно вышли из боя и устремились к городу. Грабить.
Коршунов усмехнулся. Конечно, лиц на таком расстоянии он разглядеть не мог (без монокуляра), но отлично знал, что это удальцы из вольницы Беремода. Те, кто пришел с Коршуновым, были строго предупреждены: сначала разобраться с овчарками, а уж потом стричь овец.
«Грабежа не будет! — сурово заявил Коршунов. — Не дело это, когда одни сражаются, а другие грабят. Возьмем город, спокойно вычистим все, а что не найдем, то жители сами принесут. А потом честно поделим на всех. И никто не будет в обиде».
Те, кто ходил с Коршуновым на Питиунд, знали, что Аласейа слов на ветер не бросает. И убедили остальных. Но не архаровцев Беремода.
Этих, однако, ждал большой сюрприз. В воротах города стояла уже не римская стража — свои.
— Точно Аласейа сказал! — ухмыльнулся Ахвизра, поигрывая копьем. — Одни бьются, а другие норовят чужой кусок ухватить!
— Мы тоже дрались! — возмутился самый проворный мародер, гот, демонстрируя окровавленный рукав. — Ты что, Ахвизра, своих бить станешь?
Остальные, человек пятьдесят, возмущенно загудели.
За спиной Ахвизры стояли всего тридцать воинов.
— Ты мне не свой, скамар[14]!
Взбешенный гот бросился на Ахвизру… и полетел на землю. Копье Ахвизры проткнуло ему бедро.
Ахвизра выдернул оружие, пинком вышиб копье из рук упавшего гота.
— Аласейа сказал: никого не впускать, — так же лениво процедил Ахвизра. — Аласейа сказал: храбрые получат долю храбрых, шакалы — гнилое мясо! — и пнул в бок подраненного гота.
Тот осыпал его бранью.
Ахвизра засмеялся.
— Ногу перевяжи, дурень, — сказал он. — Подохнешь… — и прошелся тяжелым взглядом по кучке кандидатов в грабители: не хочет ли кто вступиться за раненого?
Никто не вступился. Должно быть, близких родичей у раненого здесь не было. А так никто не хотел связываться с опасным гревтунгом. Тут ведь какое дело: это против ромлян — все разом. А когда между своими, то — каждый за себя. Если не за род, конечно.
Легионеров вырезали полностью. Убили вообще всех, кто рискнул взяться за оружие. Тут уж Коршунов ничего поделать не мог. Резать мирных жителей Коршунов не позволил. Порядок должен быть, как говаривал Генка Черепанов. И порядок был. Очень помогла в этом деле готская обстоятельность. Конечно, в горячке боя они все становились отморозками почище гепидов. Но в спокойном состоянии, в отсутствие видимого врага, снова превращались в неторопливых землепашцев, рассудительных и рачительных. То есть чтобы даже мелкой медной монеты не упустить.
Если бы кто-то сказал здешним друзьям Алексея, что их вождю, в общем-то, наплевать на добычу, те плюнули бы болтуну в лицо. Всякий видит: Аласейа учитывает каждый медяк! И честно делит его на всех. Правильный вождь — он такой. Все вокруг крушить в священной ярости — это дело воинов. Задача вождя: чтобы воины остались живы и с прибылью.
Но сам Коршунов никогда не забывал слов Анастасии:
«Они не люди! Они только выглядят людьми! Даже тебе не обуздать их звериной природы. Они ведь не просто убивают: они убивают всех. Женщин, детей, совсем маленьких… просто для развлечения. После них не остается ничего — только трупы и пепел!»
Он тогда сказал: «Я обещаю тебе, что не позволю им убивать ради развлечения».
Настя ему не поверила. И она была отчасти права. Это была чертовски сложная задача — отучить их от естественного зверства. Бессмысленно было взывать к морали и лучшим человеческим качествам. Здесь была другая мораль, и совсем другие качества считались лучшими. Здесь ребенок врага — не беспомощное дитя, а будущий враг. Тот, кто может занять место собственного отца. Среди этих людей рабство еще не стало главным источником дохода, поэтому вражеское село вырезалось под корень. Они не убивали — они освобождали место. Так земледелец расчищает лесную делянку под пашню. Так лев, ставший главой прайда, убивает всех львят, зачатых прежним вожаком.
Поэтому Коршунов подошел с другой стороны и взывал не к гуманизму и доброте, а к алчности и тщеславию.
— Вот представь, Ахвизра, — говорил он. — Тебя убьют…
— Ну это еще не скоро будет! — возражал самоуверенный Ахвизра.
— Но когда-нибудь случится. Или ты считаешь, что лучше умереть от старости?
Нет, Ахвизра так не считал.
— Вот убьют тебя, — говорил Коршунов, — предстанешь, ты перед Вотаном вместе со всеми убитыми тобой в бою…
— Большая толпа получится! — гордо заявлял Ахвизра.
— …а в толпе этой, — продолжал Коршунов, — полно баб и детишек. И скажет Вотан: с кем же ты воевал, Ахвизра, с бабами или с воинами?
— Сроду я с бабами не воевал! — возмущался Ахвизра. — Ты думай, Аласейа, что говоришь-то!
— Но убивал?
— Ну, бывало… если какая подвернется… случайно… что ты хочешь, война же!
— Да я ничего не хочу, Ахвизра, — успокаивал Алексей. — Кого хочешь, того и убивай. Твое дело. Но ты мне друг, и я тебя предупреждаю. Как друг, не как вождь. Там… — жест вверх, к небу, — может совсем нехорошо получиться. Думаю, Вотану недосуг будет разбирать, кого ты случайно убил, а кого — намеренно.
— Так все так делают… — неуверенно возражал Ахвизра.
— Вот именно, — соглашался Коршунов.
— А вутья[15] вообще своих и чужих не разбирает!
— Так то — вутья. С вутьи у Вотана — спрос особый. А тебе я просто так сказал, по-дружески.
И Ахвизра уходил переваривать информацию. И представлять себе картинку, нарисованную Коршуновым. И делать выводы.
Так выглядели «душеспасительные» беседы в варварской интерпретации. И надо признать, эффект был. Правда, пока только среди своих, особо приближенных. А для более широких масс достаточно было приказа: местных зря не трогать. Авторитет Аласейи — Небесного Героя был настолько высок, что рядовые бойцы слушались его без всяких объяснений. Вернее, довольствовались тем объяснением, что так надо для более эффективного взимания дохода. Единственное, в чем Коршунов вынужден был дать послабление, — насчет женского пола. Но тут уж ничего не поделаешь: запрети парням сбрасывать избыток семени — моментально возникнет бунт. Да и местные женщины, как уже давно заметил Коршунов, относились к подобным вещам почти равнодушно. Лишь бы не убивали и не калечили. Насилие на войне неизбежно. Но этот мир был правильнее того, из которого пришел Коршунов. В этом мире никто не болтал о «правах человека» и «человеколюбии», одновременно выжигая с воздуха целые города, никто не травил народы «третьего мира» синтетическими продуктами и не отправлял голодающим странам токсичные отходы под видом «гуманитарной помощи». Здесь каждый честно заявлял: есть я, есть мои родичи, а остальные мне по…! Просто и доходчиво. А то — как в анекдоте, который любила цитировать одна эрудированная коллега Коршунова: «Больше всего на свете я ненавижу расистов и негров».
Зато и продвигать собственную мораль в местный менталитет Коршунову было не так уж сложно.
«Вот представь, — говорил он Книве. — Вырежем мы сейчас всех здешних жителей, сожжем город, поля, сады, а дальше что? Пройдет десять лет, станешь ты риксом, придешь сюда за добычей, а тут — безлюдье и пепелища. Если ты хочешь из года в год стричь овцу — не сдирай с нее шкуру».
