СССР: вернуться в детство-3 - Владимир Олегович Войлошников
Короче, не буду дальше распространяться, а то опять начну плеваться ядом…
Я написала, пошла, попила чаю, успокоилась, вычитала набело и распечатала в пяти экземплярах. И та, и другая машинка у меня брали до шести, но шестой получался уж очень бледным, не все буквы пробивались — или это у меня удар слабоват? Одним словом, ограничилась пятью, и то подушечки пальцев побаливать начали.
На следующее утро я дошла до киоска «Союзпечати», купила «Правду» (не «Восточно-Сибирскую», а просто, центральную), чтобы адрес редакции посмотреть. Потом на почту. Запечатала и отправила три письма: в «Правду», в «Восточку», и два экземпляра — деду Али с просьбой поспособствовать к публикации в любых массовых журналах. Ибо сволочь всякая антисоветская поднимает голову.
В каждое письмо сразу вложила заявление, что прошу весь гонорар, если таковой положен, перевести от моего имени в фонд мира. Не обеднею, а изданиям — резонанс. Иногда такие жесты нужны и политически правильны.
Вернулась домой — вроде, дело сделано, можно было бы к работе над книжкой про севера́ вернуться — а не выходило никак. Кипело в груди. На столе лежали листы последней, пятой копии статьи. Должен же был у меня остаться экземпляр?
В комнату заглянула бабушка:
— Ну чё?
— Написала я, баба. И отправила. Если нигде не напечатают — я до Андропова дойду! Это что за мерзость вообще? Страну расшатать хотят, сволочи!
— Дай почитать-то.
— Да возьми, — я протянула ей листочки, — только не выбрасывай, это последний экземпляр.
— М-м. Ладно.
Бабушка забрала статью, и через минуту из-за стенки раздался её негромкий, отчётливый голос. Диктор наш. Ну, если товарищ майор меня слушает, пусть наслаждается изложением моих мыслей.
Горько было на душе. Вылазят они, вся эта псевдоинтеллигенция. Любым послаблением пользуются, чтобы в наивные умы пустить свой яд. Шушера придонная, мнящая себя совестью нации и властителями дум. Мерзавцы, страну развалившие. Я уже видела однажды результаты их усилий, я имею право их ненавидеть.
И тут я поняла. А мне ведь есть ещё что сказать о кулаках!
Я решительно достала из шкафа новую тетрадку и написала на обложке: «Настоящая история Павлика Морозова». Весь сюжет повести, разворачивающийся в отдельных эпизодах, вдруг представился мне с необычайной чёткостью, и я, испугавшись, что картинка вдруг исчезнет, бросилась записывать этот синопсис.
Когда через двадцать минут бабушка зашла ко мне в комнату и положила на стол листочки, я только кивнула с коротким: «М!» — и продолжила строчить, успевая ухватывать за хвосты толпящиеся мысли…
К вечеру небо вспухло тучами, пошёл дождь, разрастающийся в ливень, а я всё не могла остановиться, писала, писала…
— Ольга, спать ложись, — заглянула ко мне бабушка.
— Ты, баба, ложись. Я немножко ещё поработаю, пока мысли не растерялись.
В четыре часа ночи пришла мама и начала ругаться громким шёпотом. Вообще, трудно ругаться, когда у вас на руках младенец, который чувствует вашу нервозность и от этого не может уснуть.
— Дай мне его, мы вместе ляжем, — попросила я.
— Да ты его придавишь, — усомнилась мама.
— Вот ещё! Давай. Он уснёт, и я усну. А то прямо штырит меня.
— Клеёнку тогда принесу сейчас.
Памперсов-то, если вы не помните, нет, и чтобы не сушить назавтра матрас (если вдруг), мама застелила кровать большим куском зелёной детской клеёнки, а сверху — ещё одной простынёй…
И мы, действительно, уснули, ко всеобщему удивлению. Сперва, конечно, Федька немножко покряхтел, пытаясь перевернуться. Перелезть через меня он всё равно не мог и успокоился. А я нюхала его молочную макушку, и буйствующие мысли потихоньку затихали. И постепенно провалилась в сон.
25 июля 1984, среда
В девять я проснулась от того, что мама аккуратно вынимала из постели Федьку — у них по расписанию кормёжка. Хотела повернуться на другой бок да уснуть — но не тут-то было! За окном светло, хоть и поливает, как из ведра. Да ещё шум дождя и капли, шлёпающие по перилам балкона, внедрялись в сознание с настойчивостью свёрл. Потом откуда-то из глубины начал всплывать диалог, и он такой получался ловкий, что мне стало ужасно жалко: усну сейчас — и всё сомнётся, забудется. И, конечно же, я подорвалась и стала его записывать. А потом что-то ещё… Отвлекла от этого занятия меня, простите, физиология. Я побежала в туалет, потом умылась, вспомнила, что надо переодеться, налила себе чаю…
Через какое-то время рядом со мной на столе обнаружилась тарелка манной каши с кусочком жёлтого растопленного масла посередине. Я съела это всё практически на автомате, с трудом осознавая действительность вокруг. Вот что, товарищи, доминанты с людями* делают!
*Это сарказм.
К вечеру я закончила вторую тетрадь и начала третью. Ночью повторилась сцена с обнаружением меня неспящей, на сей раз в два часа. Я остро пожалела о том, что забыла закрыть на дверях шпингалет — а он был! Мама стояла у меня над душой, пока я дописывала сцену, после чего страшными угрозами уложила меня в кровать.
— Я всё равно сейчас не усну! — сердито проворчала я.
— Уснёшь! — так же сердито ответила она и сунула мне под бок Федьку.
И я уснула.
26 июля 1984, четверг
В девять повторился ранний подъём и всё прилагающееся. Я закрыла дверь, вставила беруши и включила внутренний игнор внешнего мира.
Да, я понимаю, что подобное лихорадочное состояние, когда доминанта начинает довлеть надо всем, — не сильно психически здоровое. Но это всё, если хотите, был в том числе и эксперимент над собой. Я пыталась нащупать способ искусственно входить в нужное состояние. Второй половиной эксперимента было научиться безболезненно и по собственному желанию выходить из него. Пока второе у меня получалось только с помощью Федьки, вызывающего у меня целый комплекс умиротворяющих и глубоко успокаивающих ощущений. С другой стороны — тоже хлеб! Если это в принципе получается, то позже можно будет попробовать прицепиться и к другому якорю. Как собака Павлова. К плюшевому мишке, например.
Подлежит ли муза дрессировке? Удобно было бы, как с лампочкой: включил — выключил.
В обед я стала жертвой заговора. Подозреваю, что в чай мне подмешали что-то типа ударной дозы валерьянки, потому как ближе к трём часам меня начало рубить со страшной силой. Зная за собой, что если уж мозг устал, то бороться с этим бесполезно, я легла и тупо уснула. И проспала до часу ночи! Проснулась — все дрыхнут.
Ну, поздравляю, вы меня победили.
Я налила себе кружку молока (чтоб чайником не шуршать), взяла пакет печенья и удалилась в свою комнату. Коварно заперлась изнутри, заложила щель под дверью покрывалом и включила настольную лампу.
В три часа ночи явилась мама. Толкнулась в дверь — я затаилась, как мышь. Потом слышу: шаги вроде удалились. Сижу, пишу себе тихонько — и вдруг стук в окно! Так и обоср*ться можно, между прочим!
Я всё никак не могу привыкнуть, что в новом доме балкон не в одну комнату длиной, а в две. Маман прошла через бабушкину спальню, где, собственно, и находится балконная дверь, вышла — а у меня фонарь в окне светится! И стоит такая гневная, как призрак замка Кентервилль. А этаж третий, между прочим!
Бабушка проснулась от моего вопля и сильно испугалась.
Всеобщий шухер, короче.
Поговорили мы на повышенных тонах. Еле я от них отбилась:
— Вы себе как представляете, — говорю, — я весь день спала — и снова спать? Я что — телевизор вам? Захотели — выключили?
Мама, конечно, напирала на сбитый режим, и вредность, и вообще. Пришлось пообещать ей, что в ближайшие же дни я постараюсь график сна выправить.
Да я и сама чувствовала, что меня отпускает. Теперь я строчила не как тот мальчик из «Ералаша»*, а примерно в полтора раза медленнее. И, тем не менее, к вечеру пятницы показался край. В смысле — финал. Получилось пять с четвертью тетрадок. Учитывая плотность письма (а я чем больше тороплюсь, тем мельче пишу) и сокращения, объём где-то приближался к шести с половиной авторским листам.
*По́мните, серия была,
сочинение они там писали
