Лучший день - Антон Шумилов
— Ты с пренебрежением относился к традициям, к основам Республики, к сенату! — с хрипом, но с твёрдостью в голосе выпалил Брут.
— Сенат? Республика? — усмехнулся Триумфатор. — Что это, как не сборище коррупционеров? Вы хотели отобрать у меня всё кудахтаньем, а я пришёл и взял своё. А как ты относишься к тем, кого победил на поле боя? Вот я многих из помпеянцев пощадил. Даже даровал должности, благосклонность, права. Видимо, надо было прислушаться к притче о змее, которая всегда остаётся змеёй и при смерти не кусает не из благодарности, а потому, что не может. — Триумфатор сверкнул глазами и словно немного оскалился.
Но Брут этого будто не слышал и продолжал:
— Ты вознамерился приравнять себя к богам. Эта твоя статуя в Храме Юпитера и остальные, в других Храмах, а также та, которая установлена рядом со статуей отца нации Ромула, на которой табличка — «Непобеждённому Богу».
Презрение читалось уже и в его голосе. Даже на краю гибели Брут всё равно был прямолинеен и упрям.
— Империя — это порядок! А конкретно тебе вредило моё убийство, я спасал тебя, помиловал Кассия по твоей просьбе. При моей диктатуре тебя ожидала блистательная карьера!
— Я убил бы собственного отца, если бы увидел, что он стремится к тирании, — процедил сквозь стиснутые зубы Марк.
— Это всё идеалистический бред, — отмахнулся Триумфатор.
Брут смотрел решительным, бесстрашным взглядом.
— Знаешь, что было последней каплей? Знаешь? Даже не то, что ты с неохотой отказался от царского венца. Я верил тебе, верил в тебя, верил, что, прекратив гражданскую войну, ты восстановишь Республику, а ты сказал: «Сулла не знал и азов, если отказался от диктаторской власти».
— Я выиграл войну, а не прекратил. Оголённые мечи сами в ножны не ложатся, а крепкие руки их не отпускают… — заметил Триумфатор. — Вы хотели жрать, — заключил он, — вот и побудьте мясом. О, да и ты, Брут! — выделил Триумфатор голосом и пошёл к выходу, после чего остановился и поманил жестом, бросив короткое: — Пошли, что-то покажу.
На этих словах, с лязгом и шумом побросав инструменты и взяв бренчащую связку ключей, четверо надзирателей отстегнули тень человека от столба и потащили мимо колодок и крестовины для свежевания. На плече Брута недоставало «лоскута» кожи. Сковав цепями и схватив Марка смертельной хваткой, четверо поволокли его следом за Триумфатором. Они шли по рубленным в скале коридорам казематов, и он говорил:
— Знаешь, заговорщики хотели одного — убить меня, но, когда пришла пора сражаться в открытую, все вели себя по-разному, — он обернулся и сверкнул блеском хищника в глазах, — те, кто не боялись смерти, приняли её от своих рук.
Они шли, и бренчание цепей всё сильнее перекрывалось громким рычанием и стонами истязаемых, полнящими эти серые коридоры.
Они пришли, и сцена ужасного разворачивалась перед ними. Шестеро уже мёртвых с обкусанными конечностями висели на мясницких крюках, словно туши, зацепленные за нижнюю челюсть. И ещё пятеро живых, прикованных к столбам, возле которых кружился уже одурманенный исполинский лев с вымазанной в крови пастью. Он вальяжно выхаживал вокруг, мог себе позволить задрать когтями чей-то бок и пойти дальше. Глаза его блестели, огромная грива вздыбилась, а белые клыки уже жаждали снова отведать плоти. Лев игрался с ближайшими соратниками и друзьями Брута.
— Это, это неправда. Всё не так, — дрожащим голосом вдруг замельтешил Брут.
Было объявлено, что убили они двойника, якобы заговор был раскрыт заранее.
Брут продолжал совершенно растерянный:
— Я, я убил тебя, ты смотрел мне в глаза, тебя поразило это. И ты ещё сказал мне начало этой греческой пословицы, — он разозлился в этот момент, — «и ты, дитя моё».
Триумфатор безэмоционально это слушал, Брут продолжал:
— Ты имел в виду, что я тоже окажусь на твоём месте, прямо здесь, — Марк поднял руки в кандалах, демонстрируя их.
Брут притих, видя, как лев, рыча, вгрызается в ключицу Кассия Лонгина, его друга и родственника, который истошно кричал, переходя на оглушительный вопль, длящийся лишь несколько секунд. Одним голосом стало меньше. Песок обильно обагрился кровью, тело висело на одной руке, вторая, откушенная, просто прицепленная к столбу, болталась в воздухе. Смрад стоял невыносимый, пыточная благоухала вонью и терзалась множеством криков.
Триумфатор, рассуждая, продолжал:
— Я и так знал, что ты достоин этой власти, но я верил, что ты честен, что ты не перешагнёшь через себя, не обмажешься в этой грязи, — Триумфатор замолчал на несколько секунд. Брут после смерти Кассия буквально потух. — Ты уподобился этим жадным свиньям, от них ты и погибнешь. Эрлус, скормить его свиньям, — Триумфатор развернулся на месте и пошёл прочь.
И когда до Брута дошёл смысл последних слов, он разразился истерикой и кричал:
— Как ты это сделал?! Отвечай! Как?! Мы убили тебя! Мы убили, слышишь, это был ТЫ! Убили!
Брут, бренча цепями, беспомощно рвался в руках мучителей, крики его перекрывались рёвом льва и агонией обречённых.
***
Эти определяющие, для многих роковые события не изменили ничего в незавидной участи Парфян, начало похода сместилось на неделю, и вот, когда всё было готово, Триумфатор выступал на восток, на войну. Он был в приподнятом настроении. Кругом пели птицы, ветер носил ароматы цветов, весна. Он любил родную страну и Вечный город, за которые пролил столько крови. Улыбка сияла на его лице, словно золотой венец. И вдруг в эту идиллию, спокойствие и гармонию ворвался смрад тлена, крови, пота и спутников настигаемой смерти. Но это ничуть не изменило улыбки. На его лице даже не дрогнул и мускул. Напротив, он улыбался ещё слаще, «аромат» победы, как и сейчас, увы, деньги, «не пахнет». Вдоль дорог тянулись «памятники преданности». Заговорщики были жестоко наказаны, их развесили на форумах и перекрёстках, словно туши, а их близкие и семьи закончили, будучи привязаны к крестовинам. На груди или животах у каждого красовалась грубо пришитая к коже табличка, которая гласила: «Лучше один сытый волк, чем голодная свора псов» и «Предатель всегда платит».
Голубое, почти безоблачное восхитительное небо безучастно взирало на судьбу обречённых. Жаркий зной брал своё. Держаться уже не было сил, и они опадали в бессилии, сдавливая свою грудную клетку и погибая от обессиленного удушья. Обливаемые кровавым потом, съедаемые зудом, окружённые тучей мошек, прикованные увядали. Их раны от многочисленных пыток наводняли черви, копошащиеся и нещадно поглощающие плоть. Обречённые никак не могли облегчить свои муки и лишь медленно возились в надежде на облегчение, тратя драгоценные силы, исчезающие, словно прах на ветру.
Ничто не могло смутить Триумфатора — Царя Рима, однако его не
