Ц-7 - Большаков Валерий Петрович

Настёну малость развезло с бокала вина, всё лезла ко мне целоваться, а мамуля наставляла Риту, как в ее отсутствие добиться привеса у «Мишечки», а то «отощал совсем».

Честно говоря, не люблю я шумные застолья, а вот собраться по-семейному…

И посуды много мыть не надо! Мы с Мариком за полчаса управились. И завалились спать.

Рано утром неугомонная Ритка стала ко мне приставать, чтобы выцыганить ключи от машины, и соблазнила-таки. Да я бы и так доверил ей «Ижика», но ведь «через постель» гораздо интересней…

Прощальный поцелуй, цокот каблучков, нежное «Чао-какао!», подцепленное у моей мамы – и тишина… Я даже застонал от удовольствия, чуя, как застыла в квартире тишина. Перевернулся на другой бок, и продрых до десяти…

Но мысль о сегодняшней встрече с себе подобным, не покидала, словно тиканье часов – вечная озвучка на грани восприятия. Ощущение кануна преследовало меня до самого вечера.

Со стороны улицы Жолтовского не выглядывал элитный «Патриарх», безвкусный образчик «лужковского ампира». Дома, обступившие прямоугольник пруда, будто заключившие его в пышную раму, хранили дух старой Москвы – тихой, размеренной, основательной.

Стылая вода блестела темной гладью, отдавая сыростью и тиной, а на аллеях, как в тот «раскаленный страшный майский вечер», было безлюдно. Лишь желтые листья расставались с ветвями в последнем шуршаньи.

Без пяти минут шесть я свернул с Малой Бронной под липы, попадая уже не в тень, а в легкий сумрак, и заметил единственного «сидельца» – седого старика в обтерханном костюмчике, поверх которого был накинут серый болоньевый плащ, шелестящий от малейшего движения, даже на вдохе.

Старик сидел совершенно неподвижно, прямил спину и глядел куда-то очень, очень далеко – за деревья, за дома, за добро и зло. Обе морщинистые ладони он сложил поверх набалдашника трости – желтый лист слетел на сучковатые пальцы, и дед воззрился на бесплатный комплимент осени, складывая губы в улыбку.

Поднес ладонь поближе, любуясь прожилками жухлого листка, и тихонько дунул, смахивая транзитный грузик.

– Здравствуйте, – сказал я негромко, готовясь извиниться за ошибку.

Но старый приветливо покивал мне.

– Здравствуйте, Миша. Присаживайтесь. Сегодня на редкость тепло, хотя тучки ведут себя подозрительно… – он кивнул на небо, где вечерняя синь затягивалась хмарью, и тут же невеселая усмешка перетянула дряблое лицо: – Что, не узнали голос? Сие неудивительно, вы слышали мои мысли…

– Ну, да… – промямлил я. – А ваше имя… Оно что, под секретом?

Мой собеседник помолчал, словно размышляя о тщете всего сущего.

– Сейчас меня зовут Игорь Максимович, – вымолвил он со вздохом. Бросил на меня косой взгляд, и заворчал, пряча смущение: – Знаете, Миша, я по-настоящему рад, что встретил вас. В кои веки можно не следить за собою, как нелегалу в тылу вероятного противника! А вас я не опасаюсь, Миша. Ведь вы из будущего…

Я похолодел, ощущая полную беспомощность. Что мне, спорить с ним? А толку?

– Да вы не беспокойтесь, Миша, – голос Игоря Максимовича смягчился и даже подобрел, как у строгого дедушки. – Ваши мысли нельзя прочесть – блок мощнейший. И особой проницательностью я тоже не страдаю. Просто сложил два и два. Понимаете, брейнсёрфинг или предвидение не откроются у молодого человека. Тут нужна… как бы это выразиться… ментальная наработка, что ли. И дар сёрфить откроется годам к пятидесяти, не раньше… Впрочем, все еще проще, – он хихикнул, сразу располагая к себе. – Кое-какие секретики я вытянул из простодушного Корнилия! А что до моих тайн… Я родился в тридцать седьмом. В одна тысяча восемьсот тридцать седьмом году, при Николае Первом. А окрестили меня Иннокентием Михайловичем Котовым. Вот так вот… В возрасте Христа я уехал в Америку. Пас чужой скот, завел свое ранчо, но не слишком преуспел. Отбивался от бандитов, от индейцев, лечил раненых и больных… К двадцатому веку вольница на Диком Западе кончилась, и я вернулся в Россию, уже как Иван Миронович. Прошел всю Гражданку, воевал белых генералов, а в сорок первом снова ушел на фронт. Вот после войны я и стал Игорем Максимовичем…

– Здорово, – признал я.

– Вы так думаете? – усмехнулся Котов. – А вот я завидую вам, Миша. Прежде всего, решимости! Целеустремленности! Ведь никто не мешал мне уберечь Ленина от пули в восемнадцатом! А Кирова почему бы не спасти? Или поведать Сталину о предателях, вроде Тухачевского или Павлова! Власова? Хрущева? Но нет, я выбрал девизом своей долгой и пустой жизни затхлую мещанскую мудрость… «Моя хата с краю, ничего не знаю!» А ведь знал, всё знал… Способности предиктора прорезались у меня за год до Цусимской битвы, но даже Николашке я ничем не помог! Жил для себя. Так и говорил: «Ага, буду я еще, как Данко-дурачок, миокардом своим светить, чтобы толпа в грязь его втоптала! Перебьются!» Да-а… Шесть жен схоронил… А вот, когда прижало меня, когда стало «мучительно больно за бесцельно прожитые годы», тут-то я и взвыл! А поздно… Миша… – голос старика задребезжал. – Никогда не сомневайтесь в своем даре! И не променяйте бесконечный мир на убогую жилплощадь! Боритесь, даже сражайтесь, ищите друзей и сживайте со свету врагов, страдайте и наслаждайтесь! Пусть прольются слезы, и зашкалит отчаянье, зато, когда вам перевалит за сотню лет, вы свое яркое, насыщенное житие будет вспоминать с улыбкой гордости и удовольствия! – помолчав, он добавил, кривя губы: – Я не куплю вашу душу, Миша, но побуду, если хотите, наставником, как нынче принято говорить. Я научу вас сёрфить точно и скрытно. Преподам, как растянуть молодость лет до сорока, а активную зрелость – еще лет на семьдесят. Вы будете с одного раза овладевать новыми знаниями – несколько языков или курс психологии вам точно не помешают. Вы возьмете свое тело под полный контроль, и хвори отступят насовсем. Разбудите генную память, узнав, как и чем жили ваши далекие предки, и ощутите великую, нерасторжимую связь со всеми поколениями в роду… Вы согласны, Миша?

Рефлекторно сканируя Игоря Максимовича, я уловил и его страстное желание помочь, и чисто детский страх отказа. Поэтому раздумывал ровно секунду, и вытолкнул:

– Да, я согласен.

Глава 2

Воскресенье, 9 октября. Утро

Псков, улица Профсоюзная

Я бы мог идти и побыстрее, но Рита постоянно вертелась, обозревая достопримечательности. Держа меня за руку, она то останавливалась, задирая голову, то оглядывалась, шагая бочком или вовсе спиной вперед.

– Твое поведение не подобает замужней даме, – у меня получилось очень назидательно. – Последний раз я так Настю в садик водил…

– Зану-уда! – ласково протянула девушка, и вспорхнула на высокий бордюр, прошлась, сгибаясь в талии и ловя баланс. – Держи меня!

– Девчонка совсем! – залучился я, крепко сжимая тонкое запястье.

Рита спрыгнула и мимолетно прижалась, не решаясь целоваться на улице. Чопорно взяла меня под ручку, и зашагала рядом, приноравливаясь к моей походке.

– Я что, взаправду увижу твоего предка? – тихонько спросила она. – Как будто наяву?

– Узришь, – я переплел свои мосластые пальцы с тонкими, изящными пальчиками Риты. Так и просится на язык: «перстами»…

…Игорь Максимович задернул плотные гардины, погружая огромную комнату в сумрак. Недосягаемые потолки расплылись густой тенью, а книжные шкафы предстали хранилищами диковин и тайн.

– Садись, Миша, – Котов с трудом подвинул тяжелое кресло, ставшее от времени бесформенным. – Закрой глаза, успокой дыхание – и отрешись от земного. Помнишь упражнение по собранности?

– Помню, – я уселся, развалясь, и зажмурился. Вдох – выдох. Вдо-ох… Вы-ыдох…

Обычно наставник водил меня тренироваться в метро, заставлял сосредотачиваться в толчее, отстраиваясь от мельканья лиц, от воя отъезжающих вагонов. «Тяжело!» – как Гюльчатай говорит…

«Концентрации в заброшенной церкви или в темном подвале достичь просто, и без особых затей, – посмеивался Котов. – А ты попробуй отсечь все звуки, все краски в толпе! Погрузись в себя на людной улице! И это еще не высший пилотаж…»