Гарри Тертлдав - Должен — и будет
Вскоре скопление народа стало еще большим — движение по улице Рампарт прервала похоронная процессия. Повозку с гробом везли две черные лошади, а кучером был худой и сонный белый мужчина, чей цилиндр и фрак выглядели необычно и даже гротескно. За ним следовали другие повозки и экипажи, а также пара машин.
— Ладно, поехали, двигайся! — закричал военный полицейский, когда процессия наконец прошла.
— Заставили б нас ждать чуть дольше, так мы бы все состарились и угодили в печки, — сказал один из местных, и несколько других переходящих улицу людей засмеялись. Майклс хотел спросить, что за печки имелись в виду, но промолчал, так как любое его слово выдавало в нем ненавистного оккупанта.
Вернувшись в отель, он остановился у стойки, чтобы спросить, не было ли для него каких-либо сообщений. Сегодня за стойкой стоял негр в модном костюме и галстуке. На его правом нагрудном кармане красовалась медная табличка с именем: «Фаддей Дженкинс». Проверив картотеку, он покачал головой.
— Будьте уверены, сэр, что мы сделаем все возможное, чтобы вы получили любые сообщения, которые будут для вас предназначены, — сказал он. Акцент Майклса не раздражал его ни в малейшей степени.
— Большое спасибо, мистер Дженкинс, — сказал Майклс.
— Мы рады обслужить вас, сэр, — ответил негр. — Если вам потребуется что-нибудь еще, то мы с удовольствием выполним любую вашу просьбу.
— Вы очень добры, — сказал Майклс. Конечно же, Дженкинс был добр к северянам не без причины. Именно федеральное правительство гарантировало неграм политическую власть в былой Конфедерации. Поскольку Шестнадцатая поправка отобрала избирательные права у большинства мятежных солдат и их потомков, черные составляли подавляющее большинство тех, кто правом голоса обладал — и, естественно, использовали это право в собственных интересах.
Майклс задумался над этим фактом по пути к лифту. Белый лифтер приподнял кепку с тем же неискренним подобострастием, которое Майклс уже успел заметить и раньше. Он мысленно поинтересовался, как этому парню нравилось подчиняться человеку, чьи предки, может быть, были рабами его прадеда. Собственно, ответ на этот вопрос был предельно ясен. Республиканцы всегда могли рассчитывать на избирателей Юга, ибо черные прекрасно понимали, как долго они останутся у власти, если Шестнадцатая поправка прикажет долго жить.
Внезапно Майклса охватило любопытство, и он спросил лифтера:
— А почему на стенах всюду написано «Янки — вон!», но нигде нет «Долой Шестнадцатую!»?
Лифтер уставился на него, словно похоронных дел мастер, прикидывающий, поместится ли клиент в гроб. В конце концов он ответил, произнося слова медленно и таким тоном, как если бы разговаривал с дебилом:
— Таких надписей нигде нет по той причине, что если б мы просили вас ее отменить, то это бы означало, что вы, чертовы янки, вообще имеете право находиться здесь и управлять нами. А вы такого права не имеете.
«Вот так-то,» — подумал Майклс. Остаток поездки на лифте прошел в молчании.
Вентилятор под потолком номера завертелся и начал разгонять воздух. Это немного помогло, но только немного. Майклс выглянул из окна. Он увидел заросли папоротника, растущие у стены кирпичного здания напротив. Даже и без дождя, который наконец-то прекратился, воздух был достаточно влажен для того, чтобы все вокруг прорастало и расцветало.
* * *В следующие несколько дней Майклс мог любоваться папоротником сколько угодно — времени у него было в избытке. Как и приказал ему Морри Гаррис, он сидел в номере и ждал звонка. Если он и выходил наружу, то только с целью поесть. Даже непреклонная враждебность большинства белых новоорлеанцев не могла испортить местные деликатесы.
Он отведал вареной говядины в ресторане «У Мейли», крабового мяса au gratin «У Галатуара», густого ракового супа в «La Louisiane», langouste Sarah Bernhardt «У Арно», и, для разнообразия, свиных ножек с квашеной капустой «У Колба». Когда ему никуда идти не хотелось, он ел в не менее превосходном ресторане отеля. Майклс уже начал замечать, что его брюки и воротники стали теснее, чем были до его прибытия на Юг.
Однажды ночью его разбудил шум выстрелов, раздававшийся неподалеку. Его охватила паника—паника и стыд. Неужели началось восстание, которое он приехал предотвратить? Как это будет выглядеть в его личном деле в ФБП? Потом он понял, что если восстание действительно началось, то любой чертов янки, которого поймают джонни, будет слишком мертв, чтобы беспокоиться о пометках в личном деле.
Минут через пятнадцать выстрелы прекратились. Впрочем, Майклсу понадобилось часа два, чтобы заснуть снова. На следующее утро он проверил все радиостанции, а днем просмотрел также и газеты. О ночных выстрелах не было сказано ни слова. Попытайся кто-нибудь это слово сказать — и на него тут же обрушатся подобно груде кирпичей прокуроры, вооруженные «Актом о призыве к мятежу».
Жители Лояльных Штатов самодовольно утверждали, что этот «Акт» был крышкой, закрывавшей кипящий южный котел. Раньше Майклс верил в это и сам. Теперь же он ощущал весь тот пар, который давил на эту крышку снизу. Когда этот котел взорвется—если он взорвется…
Следующей ночью, чуть позже одиннадцати, зазвонил телефон. Майклс вскочил и бросился к нему.
— Алло? — сказал он резко.
Голос на другом конце провода был так приглушен, что нельзя было разобрать, мужской он или женский. Неизвестный собеседник произнес:
— Приходите в «Дом настоящего абсента» в три часа утра на представление. — На этом связь оборвалась.
Майклс издал мученический вздох.
— Три часа утра, — пробормотал он, не понимая, почему конспираторы не могут работать в нормальные часы, как все приличные люди. Он спустился в ресторан и выпил пару чашек крепкого кофе с бренди. Приготовившись таким образом, он отправился в жаркую ночь.
Вскоре он заключил, что или «нормальные часы» в Новом Орлеане не имеют ничего общего с нормальными часами во всем остальном мире, или же «нормальное времяпрепровождение» по-новоорлеански означает прежде всего «бесконечное веселье». Французский квартал был заполнен точно так же, как и в тот день, когда Майклс проходил через него к площади Джексона, хотя в тот раз стоял сравнительно ранний вечер, и было не так уж поздно даже по среднезападным понятиям.
«Дом настоящего абсента» был двухэтажным обшарпанным зданием, второй этаж которого окружал балкон с железными перилами. Это заведение было расположено на углу улиц Бурбон и Бьенвиль. Над каждым из четырех входных дверей находилось полукруглое окошко. Рядом с одной из дверей кто-то нацарапал: «Абсент заставляет сердце любить сильнее». [3] Майклсу это понравилось значительно больше, нежели «Янки — вон!» Считалось, что настоящий абсент запрещен, и достать его невозможно, но здесь, во Вье Карре, слово «невозможно» явно не имело смысла.
Впрочем, абсента Майклсу не хотелось. Ему не больно-то хотелось и заказанных виски с содовой, но в таком заведении вообще не пить было нельзя. Выпивка оказалась дорогой и не очень хорошей. Таинственный голос в телефонной трубке ничего не сказал Майклсу о пяти долларах, которые ему пришлось заплатить, чтобы подняться на второй этаж для просмотра представления. Если он выберется отсюда живым, то поди потом обьясни в конторе, на что ты эти деньги потратил. А если звонок был ловушкой джонни-ребов, то чего они добивались — убить его или просто выдоить из него побольше денег на свои зловредные цели?
Поднимаясь по ступенькам, Майклс чувствовал себя так, как будто шагал по стопам самой истории. Если плакат на стене не врал с целью ублажить туристов, то эта лестница находилась здесь с того самого момента, как «Дом настоящего абсента» был построен в начале девятнадцатого века. По этой лестнице поднимались в 1814 году Эндрю Джексон и Жан Лафит, чтобы обсудить оборону Нового Орлеана от британцев. Спустя полвека по этой же лестнице поднимался Бен Батлер — с какой именно целью, надпись благоразумно умалчивала. Лестница была сложена из деревянных бревнышек — для нее не потребовалось ни единого гвоздя. Если она и не была такой старой, как утверждал плакат, то все равно никак не могла считаться новой.
В большом верхнем зале играл джазовый ансамбль. Майклс зашел внутрь, нашел стул, заказал напиток официантке, чей костюм был бы слишком тесен для большинства ее широкоплечих товарок на Севере, и развалился поудобнее, наслаждаясь музыкой. Ансамбль был наполовину черным, наполовину белым. Джаз был одним из немногих вещей, обьединявших две расы на Юге. Не все негры добились успеха после того, как Север сокрушил Великий Мятеж — многие из них по-прежнему испытывали по крайней мере тень былого страха и унижения времен рабства, а также явственно ощущали негодование белого большинства. Это отражалось на их игре. Что же до белых, то они, будучи покоренным народом, находили в музыке то освобождение, которого не могли достичь в жизни.
