Валерий Рогов - Претендент на царство
Он задумался, вдохновенный своим проникновением в иконописную суть.
— Но всё это обрамление… Как бы сказать? — он подыскивал точные слова. — Да! Оно, то есть обрамление, подчёркивает… ага! светлый лик Христа. Поднятый к Нему, к Отцу Небесному. Видишь, сколько в Его взгляде страдания? Недоумения! И смирения. А почему? Да ведь Он уже знает свою долю, уже произнесено об этом… Да, о Голгофе. А вокруг лика — смотри! — три аквамарина. Остался, правда, один. Но было-то три звезды! А что это значит? Божественное триединство.
Он умолк. Глаза увлажнились, и просветлённые слезинки скатились по щекам.
— Ты, Николай, так вдохновенно и поэтически описал икону, — проговорил я растроганно, — что не посмею теперь не то что взять её в подарок, но даже и купить. Ты ведь для себя её приобрёл! Разве не так?
— Так-то оно так, да только не сохранится она у меня, — тоскливо вздохнул он. — Удивляюсь, что этот деятель не обратил на неё внимания. А если бы углядел, — и Базлыков как-то странно, рыдающе кхакнул, — несдобровать бы мне. Он бы тогда вознамерился не в Пушкина стрелять, а в меня.
— Отчего же так?
— Этого я не открою, — твёрдо заявил он. — Нет, никогда. А потому, прошу вас, примите мой дар от чистого сердца. Прошу вас… Да, прошу вас, спасите эту икону.
Бог ты мой, думалось мне, в мгновение Базлыков протрезвел и… тут же перешёл на «вы». До чего же, до какой крайности бывает переменчив русский человек! Как никто другой в мире! Вот же и подглазья его очистились от алкогольного темного налёта, а глаза, омытые слезами, сделались прозрачными, цвета небесной голубизны, будто те же звёздные аквамарины. Поразительно! Я спросил:
— А почему всё-таки надо спасать икону? От кого? От этого самого Силкина? Разве он…
— Сколько у вас есть при себе денег? — вдруг нервно перебил Базлыков.
— Ну где-то… думаю, чуть больше…
— Неважно! Берите! Она всегда будет вас спасать. — И добавил проникновенно: — И всегда удивлять!
— Ну уж вы скажите…
— Поверьте! Я убеждён: она вам предназначена. Именно вам!
— Но я совсем не думал ни о какой иконе, — сопротивлялся я. — Ведь мой главный интерес, вы же знаете, — книги. Я только ради них и заглянул.
— Знаю, знаю, — нетерпеливо отмахнулся он. — Но смотрите, что на обороте иконы написано…
— Как, там есть надпись?! — поразился я. — Значит, она точно датирована? Это любопытно.
— Безусловно. Пушкинская эпоха. Я даже поёживаюсь, представляя, как князь Сергей Михайлович Голицын обсуждает со столбовым дворянином Александром Сергеевичем Пушкиным вопрос венчания с Натальей Гончаровой в его домовой церкви. Да, в домовой церкви Пречистенского дворца на Волхонке.
— Неужели? — удивлялся я. — Оказывается, вы тоже книгочей?
— Нет, не я, а моя жена Оля. Она учительница русского языка и литературы. Восторженно влюблена в Пушкина. Он для неё как святой, и будто бы до сих пор живой!
— И вы хотите лишиться такой иконы? Даже задумали продать её словакам!
— Нет, словакам икона не нужна. Их бы заинтересовал, как я уже говорил, только серебряный оклад. Впрочем, и в этом я сильно грешен. Но такой уж казусный выдался день. Всё тороплюсь самоликвидироваться. До наезда Ордыбьева. Грешен! Грешен! — повторял он покаянно. — Однако вы надпись прочтите. В ней немало загадочного. Хотя вроде бы абсолютно проста. Но меня, — продолжал он, снимая икону со стеллажа, — другое смущает… не знаю даже, как точнее выразиться. Но когда я к ней прикасаюсь, то мне кажется, — и он остановил движение поднятых рук, оглянувшись на меня, — будто она тёплая, будто тепло излучает. Не поверите, я ощущаю какие-то живительные токи.
Он быстро взял её и, словно обжёгшись, тут же положил на стеклянную витрину. Торопливо продолжал:
— Наверное, потому, что мне сразу представляется сиятельный князь. Этакий холенный московский вельможа. Туз в орденах. Да, да, и это правда — будто оживает! Мистика какая-то.
IVИ вот в моих руках живительная икона Христа Спасителя, уже приготовившегося к Голгофе. Но ни тепла, ни внутренней дрожи от прикосновения к ней я не испытывал. Наоборот: почувствовал прохладу серебра да тяжесть морёного дерева. Мне даже кажется кощунственным такое признание. Кроме того, вблизи иконопись выглядела болезненно омертвелой, и не только из-за страдательной боли Христа, слезно воздевшего лик в запредельные выси с мучительным вопрошанием к Отцу Небесному обо всём неправедном и нечестивом на земле, а главное — за что? Да, за что Ты решил погубить Сына в земной юдоли? Но нет, не из-за этого, а прежде всего из-за угасших, потемневших красок меж обнажившихся сколов грунтовки, из-за проржавелых, обломанных гвоздиков, чуть держащих оклад. На обратной, глянцево гладкой стороне иконы прекрасно сохранилась почти в первозданности каллиграфическая надпись фиолетовыми чернилами — с нажимами и волосковыми завитушками, выведенная гусиным пером:
«Сим образом Спасителевым благославил Его Сиятельство Князь Сергiй Михайлович Голицын при вступленiи во второй брак Ивана Данилова Чесенкова июля в 24-е число 1820-го года в селh Винстернском у образа и венца с золотником».
Ничего особенно загадочного в надписи я не углядел. Ну, может быть, упоминание «второго брака» некоего И. Д. Чесенкова, да, пожалуй, название села на английский манер — Винстрнское. Что ж, судя по всему, И. Д. Чесенков являлся одним из окрестных приятелей князя, был вдовцом и вступал во «второй брак». Сам же С. М. Голицын, вероятно, был англоманом, раз держал при себе англичанина Джона Рамсея Возгрина, а значит, был и либералом-западником. Для меня же после победы лукавой либеральной революции в злополучном августе 1991-го года всякое, даже случайное, упоминание о низкопоклонничестве перед Западом вызывало аллергию. Я даже вновь подумал, что нечего мне брать эту икону, лучше отказаться, хотя бы по той причине, что, мол, с деньгами совсем туго. И как только возникли подобные мысли, я вдруг почувствовал… поверите ли, жар в руках! Более того, меня обожгло необъяснимое, непонятное волнение, и я выронил икону на стеклянную витрину; отпрянул, испугавшись, что брызнут колющие осколки, но витрина не разбилась.
Базлыков вежливо, понимающе улыбнулся:
— Горячо? — И убеждённо, односложно произнёс: — Берите! Она действительно вам предназначена.
Теперь уже я не сопротивлялся.
Глава вторая
Сиятельный несчастливец
IНи на каких картах село Винстрнское не обозначено, даже на самых крупномасштабных. Нет его и на губернской карте прошлого века. Однако всюду присутствуют Гольцы, расположенные чуть в стороне от одной из возвратных излучин Оки. Именно в этих местах находилось и обширное голицынское имение, о чём сообщается в многотомном труде «Россiя», созданном под началом великого географа и знаменитого путешественника П. П. Семёнова-Тяньшанского.
Конечно, туда надо было съездить. Но прежде, решил я, следует разобраться с самим князем Сергеем Михайловичем Голицыным. Когда принялся разбираться, то часто и невольно восклицалось: «Боже, какая странная, незадавшаяся судьба!» По-человечески просто несчастливая… Хотя являлся одним из богатейших людей Российской империи. А вот, оказывается, несметные богатства не помогают человеку быть удачливым и счастливым.
Князь С. М. Голицын владел поместьями повсюду в России. Сотнями десятин земли, тысячами крестьянских душ… Миллионные доходы, великолепные дворцы в Москве и Санкт-Петербурге, конные заводы и ситцевые фабрики, каменоломни и копи, речной парусный флот — да разве всё перечислишь! И, безусловно, — золото, бриллианты, фарфор, гобелены, картины известных мастеров, исторические фолианты, книги изящной словесности на всех европейских языках… Его имения по-другому и не определишь, как только очаги культуры, светочи любомудрия. Они, словно мерцающие огни, призрачно сверкали на беспредельных просторах тёмной, безграмотной, придавленной крепостной неволей России.
Сергей Михайлович Голицын, несмотря на определенные достоинства характера, по убеждениям был твердолобым крепостником, следовательно, консервативным, непримиримым к либеральным веяниям эпохи. Из-за таких вельмож, как он, Россия и жила постоянно на грани потрясений и бунтов. Неизбежность революционного краха предощущалась ещё при его жизни — в царствования венценосных братьев Александра и Николая Павловичей…
Князя можно считать холостяком, хотя и был он обвенчанным. Император Павел Первый, определил ему невесту — красавицу и умницу Евдокию Измайлову, тоже из знаменитого московского рода. Двадцатипятилетний Голицын был в восторге от принудительного брака. Но ни самодержавный властелин, ни, тем более, молодой князь не подозревали, что подобные браки, как правило, оборачиваются несчастиями. К тому же князь Голицын не отличался ни внешней привлекательностью, ни глубоким умом, а потому самонадеянная, своенравная невеста прямо из-под венца уехала в родной дом, и только строгие наставления старших вынудили её смириться с вздорной волей Павла Петровича. Вскоре молодожёны отправились в свадебное путешествие в Европу, хотя и взбаламученную наполеоновскими войнами, однако филистерски спокойную, и прожили там больше года, в основном в Дрездене, — в этом золотостатуйном, фарфоровом городе на тихих берегах Эльбы. Там и застала их весть об убийстве повелительного деспота — императора Павла Первого.
