Иван Муравьёв - Люди загадочных профессий (сборник)
До последней капли пришлось протискиваться ужом, сняв почти всю одежду и обдирая кожу о потолок пещеры. Кое-как вылезя обратно, Лямин, дрожа, оделся и тронулся в обратный путь с удвоенной осторожностью. Ему удалось ни разу не окунуться и даже найти путь наверх пошире, чем тот, которым он спускался, и всё равно, оказавшись в трубе коллектора, он рухнул на рюкзак и некоторое время лежал пластом. Потом переоделся в сухое и, тяжело опираясь на шуп, двинулся к выходу. Тепло мало-помалу возвращалось в тело, отогревающиеся руки и ноги начинало мозжить и крутить болью. Мысли были такие же: спотыкающиеся, вялые. Он думал о том, что надо позвонить Аркадьичу, чтобы самому не вести машину. А свою тачку можно на день оставить на стоянке у коллектора: там никто не ходит. Думал о том, что одной простудой он не отделается и наверняка сляжет на неделю. Потом подумал, что недели у него нет, и даже дня нет. Потому что завтра надо сдавать собранное.
Лямин шёл по асфальтовой тропинке в парке над рекой, делая вид, что прогуливается, рассматривая нечастых прохожих, идущих навстречу. Всё было просто. Видишь у встречного лицо – гуляй дальше, жди. Лицо его настоящего работодателя всегда бывало чем-нибудь закрыто: капюшоном, лыжной маской, один раз даже забинтовано до самых глаз. Порой там, где они встречались, каждый раз будто бы случайно, было так темно, что удавалось различить только силуэт. В этот раз работодатель мимикрировал в политического активиста: мешковатый камуфляж, лицо спрятано за балаклавой, бандана со знаком «Анархия», за плечом – плакат на увесистом древке. Лямин оценил профессиональное владение чёрным юмором.
– Контейнер! – негромко приказал «активист».
Лямин осторожно протянул свою ношу. Работодатель взвесил её на руке.
– Девять месяцев и шесть дней.
– Почему так мало, Жнец? – осторожно спросил Лямин.
Имя было еще одним, и не последним, неизвестным в его работодателе. Хорошо хотя бы, что он объяснил, как к нему можно обращаться, в качестве премии за один особенно удачный сбор.
– Обычная ставка – «активист» пожал плечами – А что бы ты хотел?
– Да я чуть не замёрз там, в этой пещере! И чуть не утонул! И сейчас температура под тридцать девять! Вот схватит меня ревматизм, и что я буду с этими днями делать? На хвост нанизывать?
– Не схватит, не бойся – улыбнулся силуэт под балаклавой – Ладно, еще неделя, уговорил.
– Благодарю, Косец. Еще что-нибудь есть для меня?
– Ты как будто не знаешь истории! Берёшь, открываешь любой учебник – и вперёд! Хотя, и в городе еще осталось. Посмотри по Лужкам. Конечно, там частный сектор, никто платить тебе не будет. Но что-то мне говорит, что ты пока и на свои проживёшь. Ладно, заболтался я с тобой. Покедова!
И, вздев плакат, заливисто свистнув, он скатился с горки к набережной, где уже толпились такие же как он в камуфляже и балаклавах, и уже через полминуты совершенно среди них затерялся.
Лямин шёл домой, точнее, тяжело брёл. Жар, отступивший было, опять наполнял голову горячим песком. Еще девять месяцев и тринадцать дней, в сумме почти восемнадцать лет… Почти восемнадцать лет остановки часов смертника, тикавших в нём с недавних пор. Доктор сказал тогда: «Не буду давать пустых надежд, вам осталось меньше года». Тем же вечером, когда он ждал на остановке автобус, незнакомец с лицом, закутанным в шарф, промолвил: «Два месяца и восемь дней» – и предложил выход. Доброе дело ему, облегчение жизни (тут была весомая пауза) человечеству. Спустя несколько лет и пару дюжин собранных контейнеров, Лямин понимал, что альтруизмом тут и не пахнет. Он знал возможности каждой собранной им капли, догадывался, что соединённые вместе, они усиливаются многократно. Даже если считать, что сбором занимается он один, всё равно где-то концентрируется невыразимая мощь. Ему было не по себе даже думать об этом.
Он точно знал, что он будет делать и где будет жить, когда он наберёт пятьдесят лет. Остров Маврикий. Там очень просто делается вид на жительство. Есть там на западном берегу одно местечко, уединённая бухта, куда можно попасть только с воды. Идеальное место для житья анахоретом. У этого заливчика было еще одно, тайное, свойство. Лет триста назад там потерпел крушение корабль с невольниками. Команда и надсмотрщики сбежали, груз – остался. Двести человек, закованных в тяжёлые кандалы, без помощи, без надежды, среди волн и ветра. От них осталась россыпь капель в гроте на островке среди бухты. Он поселится там и будет наезжать на этот островок время от времени. Он знал: пока эти капли остаются там, где были – ему не угрожает ничего.
Рыцарь веточки капрюшона
Я заранее прошу прощения у тех, кто прочтёт мои записи, за сумбурное изложение: во-первых, я до сих пор не могу успокоиться, а во-вторых – это мой второй опыт письменной речи за пределами выбранной профессии. Да, я достаточно много пишу, статьи – мой хлеб, но в статьях всегда есть шаблоны, всяческие накатанные обороты и прочие уловки, чтобы не допустить в излагаемый материал себя. Здесь же – случай прямо противоположный.
Ой, кажется, я отвлёкся от темы, а ведь я даже еще не представился. Итак, меня зовут Ролан Марше, я – ресторанный критик.
Когда меня кому-нибудь представляют, те, кто впервые слышит о моей профессии, обычно начинают поздравлять меня с удачно выбранным делом, где, наверняка, очень строгий отбор, отсев и конкуренция. Им, почему-то видятся луккуловы пиры в каких-нибудь изысканных антуражах, внимание света и прочая чепуха. Те, кто так говорят, не имеют ни малейшего понятия о ресторанных критиках. Со своей стороны могу сказать, что единственная удача, которую я здесь вижу – это возможность жить в мире со своим недостатком и даже на нём зарабатывать.
Да, я с рождения клеймён. Мой порок, недуг и крест – повышенная вкусовая чувствительность. Причём, я такой в семье единственный и уникальный, хотя, может быть, я унаследовал это от отца, которого я не знаю и никогда не видел. Моя добрая матушка в юности вела несколько рассеянный образ жизни, но я её ни в коем случае не виню, поскольку она-то как раз претерпела от моего врождённого порока больше других. Еще во младенчестве я мог отказаться от груди только из-за того, что мне не нравился вкус молока. После нескольких бессонных ночей матушка догадалась о причине, что делает честь её разуму, села на строгую диету из одного риса и кисломолочных продуктов, и так выкормила меня.
Я рос застенчивым ребёнком, что неудивительно без отца. Школьные забавы и игры как-то обходили меня стороной, и друзей у меня не было. Я долгое время мечтал быть поваром, и даже начал учиться, но мне не хватало усидчивости. Настоящие блюда у меня еще не получались, а от того, что получалось, воротило с души. Очевидно, хороший повар, как и хороший хирург, должен быть в душе немного циником: свойство, которого я всегда был лишён. Впрочем, во время моей учёбы я не скупился на советы и замечания, как своим однокурсникам, так и наставникам, и те из них, кто переступил через гордость и последовал им, были мне потом благодарны. Они же и подсказали мне стезю, которой я иду до сих пор.
Мне уже достаточно много лет, но я до сих пор живу в доме, где родился и провёл детство. Со своей семьёй у меня как-то не заладилось. Нет, конечно же, были в моей жизни и женщины.
Кого-то привлекал мой модус вивенди, в котором чудилась экстравагантность. Кому-то хотелось меня «пригреть» или «воспитать». Ни одно из знакомств не было долгим. Я совершенно понимаю дам: очень трудно жить с человеком, который знает о тебе всё. Я, наверное, забыл упомянуть: обоняние моё тоже болезненно развито. Так я и живу, практически в одиночестве.
Раньше меня это тяготило, но мало-помалу я привык. Работа моя тоже не особый источник увеселений. Для тех, кто думает, что ресторанный критик – это непременно розовощёкий сангвиник, скажу, что на работе я практически не ем, чтобы не забивать вкуса, а дома довольствуюсь самым простым: вода источника «Соломон Д'Альп» и домашний творог, который я заказываю у знакомого старика фермера и рецептура которого не меняется уже лет двадцать.
Конец ознакомительного фрагмента.
