К Соловьев - Господа Магильеры
19 февраля 1918
Вольфганг не вернулся из разведки. Никто толком не знает, что с ним случилось, если он упал, то где-то за линией фронта. Хороший был парень, спокойный и выдержанный. Итого, нас тринадцать. Чертова дюжина. Прекрасно. Рудольф после обеда напился и выкинул номер – водрузил возле штабного блиндажа на импровизированный флагшток военный флаг собственного изготовления. По грязной серой ткани неровными буквами тянулось – «Эскадрилья «Тринадцать покойничков» - и пара скалящихся черепов в авиаторских очках. Рудольфа оттащили в его блиндаж, «флаг» сняли. Повезло – не увидел оберст Тилль.
01 марта 1918
Получил увольнительную в город на два дня. Подписывая ее, оберст взирал на меня так, словно ставил подпись на моем помиловании, поданном в ночь перед казнью. Да так оно, в сущности, и было. Мне нужен был этот отдых, пусть короткий, пусть иллюзорный, как приступ кратковременной эйфории для морфиниста. Три боевых вылета в день подтачивают силы быстрее, чем солдатская каска вычерпывает влагу из крохотного родника. Правду сказать, я вполне заслужил этот отдых.
На днях добыл очередного француза, двадцать пятого на своем счету. Ерундовая работа – он летел прямо на меня, даже не пытаясь маневрировать. Я мысленно провел от своих пулеметов прямые сродни тем, что мы создаем для воздушного переговорного канала. Пули, устремившиеся вперед по этим линиям, не испытывали на себе трения воздуха, боковых колебаний и температурных перепадов, даже сила тяжести была сведена к минимуму. Никакой воинской доблести, стрельба как в детстве, в ярмарочном тире. Две свинцовые плети размололи кабину французского самолета, я видел, как в брызгах стекла и крови дергается крохотная фигурка пилота.
Когда я закончил, и наши самолеты разошлись, французский биплан не стал падать вниз, а полетел дальше, едва заметно накренившись, с мертвым пилотом внутри. Тогда мне подумалось, что в этой картине есть что-то жутковатое и вместе с тем возвышенное. Напоминало похороны викинга – когда покойника возлагают на деревянный корабль и отправляют в последнее плаванье. Самолет уносил своего мертвого хозяина в небо.
Забавное дело – свело руку. Отвыкла от пера. Да и к черту.
03 марта 1918
Про город напишу позже. Нет сил, нет настроения, да и здоровье ни к черту не годится. Кажется, подхватил какую-то заразу. Отчаянно мутит, голова – чугунная чушка, знобит так, что хочется из кожи выпрыгнуть. И грудь кажется полной раскаленных углей. Ох, скверная картина. Только бы не тиф…
05 марта 1918
Повезло – не тиф. Забавно, меня, человека, который вполне может претендовать на звание старого фронтовика, разморил обыкновенный бронхит. Жесточайший, правда. Неделю мне казалось, что с кашлем из меня рвутся куски легких, как у отравившихся ипритом. Ротный фельдшер хмуро посоветовал пить побольше чая, а если нет чая – горячей воды. Если я не боялся, что у меня от смеха разорвет пополам грудь, я бы засмеялся, как безумный.
Пытался узнать, нет ли неподалеку лебенсмейстера, но, конечно, ни одного в округе не было. Наш участок фронта считается второстепенным, а значит, все лучшее, все резервы отправлены туда, где вершатся судьбы Германии и мира… Кажется, я опять становлюсь не в меру язвительным. Надо поскорее выпить горячей воды. Раз уж средство столь хорошо, что помогает от бронхита, сгодится и от язвительности.
01 апреля 1918
Вчера был близок к смерти, как никогда. До сих пор перо в руке прыгает самым бессовестным образом. Вышли в разведку с Эрнстом и – удача! – уже через полчаса перехватили одинокого француза на «Бреге 14». Тяжелый двухместный биплан, натужно ворча трехсотсильным двигателем, полз на юг, бомбить наши позиции. Судя по тому, как он шел, нагружен лягушатник был под завязку. И, надо думать, это была не тушенка и не шоколад.
Я указал на него Эрнсту (ужасно неудобно это делать, если твой ведомый – не люфтмейстер) – и мы начали атаку. Это оказалось очень просто – не сложнее, чем паре хитрых опытных лис задушить одного беспомощного цыпленка. Очередь Эрнста разбила бомбардировщику крыло, оставив торчать уродливый нарост. Я зашел с другой стороны и несколькими точными очередями расстрелял его двигатель. «Виккерс» со старческим кашлем бессильно полосовал небо, пытаясь нащупать наши «Альбатросы».
Двигатель зачадил и выбросил струю иссиня-черного дыма, тут же завившуюся спиралью. Тяжелая птица клюнула носом и устремилась вниз, навстречу земле. Я собирался проводить ее, но тут случилось неожиданное.
Рядом что-то затрещало. Нестрашно и глухо, как подожженная мальчишками россыпь шутих, смеху ради кинутая в бочку. Я видел, как задрожал «Альбатрос» Эрнста, шедший параллельным с моим курсом. Каскадом хлынули измолотые куски полотнища и дерева, самолет быстро завалился на левое крыло и стал терять высоту, по счастью, контролируемо. Я видел, как Эрнст в кабине лихорадочно борется с управлением. Еще одна длинная очередь ударила в среднюю часть его верхнего крыла. Во все стороны полетели короткие желтые искры и я с замирающим сердцем увидел, как лопнул радиатор, одна из уязвимых частей хищной птицы. Эрнст заорал, когда на него сверху хлынула кипящая вода вперемешку со струями пара. Он кричал недолго. А может, он вовсе не кричал. Не знаю. Я способен расслышать шепот за километр, но до сих пор не знаю, что слышал в тот момент. И не хочу знать.
Это были два «Совпича». Мерзавцы прятались в облаках, выставив «Бреге» в качестве подсадной утки. На которую мы с Эрнстом и клюнули, как пара записных болванов. Эрнста винить нельзя, он был моим ведомым и обычным человеком. А я, люфтмейстер, проморгал звук пары моторов, заглушенный тяжелым тарахтением бомбардировщика.
Пора тебе в запас, старик Герман, гонять сквозняками мух на кухне.
Одного «Сопвича» я убрал почти мгновенно – сказался адреналиновый прилив. Стиснул руку в кулак, едва не раздавив собственные костяшки, и мотор вражеского истребителя вдруг с чавкающим звуком полыхнул во все стороны дымно-огненными хвостами. Фрагменты двигателя, шрапнелью ударившие по кабине, располосовали пилота на части и обезглавили. А чего еще ожидать от двигателя, если воздух в нем вдруг превращается в чистый кислород…
Но на второй такой удар меня не хватило бы. Подобные трюки с химическим составом атмосферы крайне трудоемки. Второй «Сопвич» быстро вышел на дистанцию прицельной стрельбы и обрушил на меня стальной град. Забавно – тогда я не ощущал страха. Даже когда стекло пилотской кабины лопнуло, точно бутылка тонкого стекла, и засыпало меня каскадом острых граненых осколков. И тогда, когда мой «Альбатрос» задрожал мелкой дрожью, принимая на фюзеляж хлещущий с неба стальной град. Правая стойка разлетелась в щепу и крылья затрещали, грозя переломиться. Двигатель тоже задело, я даже не успел заметить, когда, в его стальном цилиндре что-то неровно и хрипло трещало, резко запахло горелым маслом.
Я повел машину вниз, играя рулями высоты и пытаясь выйти на резкий вираж, чтоб стряхнуть с хвоста проклятого француза. Но он оказался очень упрям. Упрям и ловок. Он полосовал меня пулеметами, которые, казалось, стрекотали в сантиметре от моего затылка. Стрелял он теперь короткими очередями, и клал их удивительно метко. После каждой очереди мой самолет вздрагивал, как раб от удара плетью поперек спины. Отлетел кусок хвостовой полости, нелепо кувыркаясь в воздухе. В облаке осколков стал падать к земле диск шасси. Я чувствовал, что следующая очередь может ударить меня сзади. Истончившейся и зудящей кожей затылка я буквально ощущал гудение французских пуль, уже зависших в воздухе.
Француз снова стал палить, но в этот раз я был готов его встретить. Короткий жест, давшийся мне ценой сильнейшего головокружения и хлынувшей из носа крови, и за хвостом моего самолета возникла небольшая зона с повышенной плотностью воздуха. Не мог видеть, как французские пули, входя в нее, на глазах теряют скорость, точно погруженные в воду, плавно застывают и начинают валиться вниз. Но я чувствовал это.
Едва ли французский пилот успел понять, что происходит. А может, понять-то и успел, но рефлексы воздушного охотника не дали ему отвернуть в сторону руль, бросая удирающего подранка.
«Сопвич» врезался в невидимое препятствие на всей скорости. Плотность воздуха была недостаточно велика для того, чтобы разнести его в труху, но все же достаточно значительно – для аппарата, который строился для совсем иных условий полета. Я видел, как разлетелся его винт, теряя лопасти. Моторный отсек вспух и стал медленно сплющиваться, сквозь десятки открывшихся щелей хлынуло масло. Казалось, рука невидимого великана обхватила «Сопвич» и стала постепенно его сжимать. На самом же деле прошло едва ли больше секунды. Когда я обернулся в следующий раз, французский самолет превратился в ком мятой древесины, железа и ткани, несущийся к земле.
