Михаил Ахманов - Страж фараона
Но прошлое держало крепко, и Семен, сцепив зубы и ощущая смертную тоску, глухо застонал. Он находился в позе эмбриона, с прижатыми к груди коленями, минут шесть или семь, и не заметил, как прекратилось пение. Чья-то рука легла на его плечо, и, вскинув голову, он увидел, что рядом стоит Сенмут. Его глаза были полны тревоги и сочувствия.
Он произнес то слово, которое, как думалось Семену, означало «брат», затем протянул чистую одежду и помог облачиться в нее. Льняная туника, сандалии, пояс с длинным бронзовым кинжалом, серебряный браслет и ожерелье… Вероятно, все это принадлежало Сенмуту – ткань была тонкой и мягкой, браслет – тяжелым, а пояс украшала пряжка в форме львиной лапы. Одевает, как вельможу… – мелькнуло у Семена в голове.
Выпрямившись, он бросил взгляд на место вчерашнего побоища. Там, среди измятой окровавленной травы, переломанных копий, дубин и расколотых масок, валялись три десятка трупов, одни – пронзенные стрелами, другие – с разбитыми черепами или с ранами от топора и кинжала. Мертвецы были чернокожими, губастыми, с плоскими носами и курчавой шевелюрой; над ними уже кружили стервятники, а в травянистых зарослях слышалось нетерпеливое повизгивание гиен.
Заметив, куда он смотрит, Сенмут вытянул руку к телам погибших и произнес с явным презрением:
– Куш! Нехеси! – Затем он коснулся своей груди, плеча Семена, кивнул в сторону воинов и гордо добавил: – Та-Кем! Роме!
Та-Кем… Черная Земля, как называли египтяне свою родину… А Куш – страна кушитов, арабская Нубия, часть современного Судана… На современности мысли Семена споткнулись, ибо она являлась сейчас далеким будущим – не более чем миражом, в котором смутным фантомом маячили Судан, Египет, Россия и другие страны. В этом мире не было ни Египта, ни Судана, а были Та-Кем и земля Куш. Не было также и Нила, а был Великий Хапи.
Поглядев на реку, Семен промолвил:
– Хапи!
Это короткое слово привело Сенмута в радостное возбуждение; что-то невнятно выкрикнув, он подозвал жреца, знаком попросил Семена повторить сказанное и, размахивая руками, принялся в чем-то убеждать бритоголового. Тот в сомнении щурил маленькие глазки, но, наконец, кивнул, коснулся свисавшего с шеи амулета и пропел пару мелодичных фраз. О чем они толковали, казалось Семену тайной за семью печатями, но в речах молодого вельможи мелькнуло понятное слово – Инени. Так Сенмут обращался к жрецу, и это являлось несомненно именем, знакомым по какой-то книге – какой, в точности не вспоминалось.
Семен шагнул к бритоголовому и, заглянув в его лицо, произнес с вопросительной интонацией:
– Инени? – Он показал на себя, на предполагаемого брата и снова на жреца: – Сенмен и Сенмут. А ты – Инени?
Брови жреца изумленно приподнялись; видимо, он решил, что странный человек, явившийся из ночного мрака и перебивший банду кушитов, узнает его. Но изумление было недолгим; бросив короткую фразу Сенмуту, Инени показал на воинов, уже готовивших еду, затем – на судно, что покачивалось у берега.
С губ вельможи слетел короткий возглас – видимо, знак согласия. Сжав локоть Семена сильными пальцами, он подтолкнул его к кораблику и улыбнулся – мол, не тревожься, братец, все будет в порядке. Улыбка преобразила Сенмута; дрогнули холмики щек, сверкнули белые зубы на смуглом лице, и Семен вдруг ощутил, что верит этому человеку, верит так, будто тот и в самом деле оказался его потерянным и вдруг обретенным родичем. Однако доверчивость – плохой руководитель, тут же напомнил он себе и чертыхнулся, подумав о недоброй памяти Кеше Муратове.
Вслед за жрецом он поднялся на палубу барки и скользнул под навес из пальмовых листьев. Это помещение не поражало роскошью; слева и справа зияли входные проемы между тростниковых плетеных стен, пол был покрыт циновками, в двух углах лежали шкуры и спальные подставки для головы в форме полумесяца, а кроме этого имелась еще пара сундуков. Один – из черного дерева, с резным солнечным диском на крышке, другой – из розового, с изображением плывущей по Нилу ладьи. Пахло в каюте приятно, то ли ладаном, то ли миррой; висевший в воздухе аромат будил воспоминание о сумраке церквей и поднимавшемся над аналоем благовонном дыме.
Семен и Инени уселись напротив друг друга, и вскоре юный черноглазый воин доставил завтрак: мед, вино и свежие лепешки, испеченные в костре. В левый проем, служивший входом в эту каютку, Семен наблюдал, как едят воины, то и дело оглядывая степь, не снимая поясов с оружием. Двое закончивших трапезу раньше других поднялись, схватили луки и разошлись в стороны, на сотню шагов от костра. Сенмут что-то крикнул им вслед, затем послал в дозор еще одного солдата – видимо, опасался, что нападение кушитов может повториться.
Отчего бы им не уплыть от этих берегов? – подумал Семен, расправляясь с лепешками. Может, кого-то ожидают? Или дело какое-то есть?
Заботься о своих делах, напомнил он себе, и перевел взгляд на непроницаемую физиономию Инени. Ситуация была фантастическая, из тех, когда встречаешь инопланетного пришельца либо призрак Синей Бороды со свитой замученных жен. В самом деле, вот сидит Семен Григорьевич Ратайский, тридцати пяти лет от роду, петербургский ваятель с высшим художественным образованием, не чуждый, однако, технического прогресса – он и дизайн компьютерный освоил, и машину водит как прирожденный гонщик, и в моторе не прочь покопаться… сидит, словом, этот беглец с Кавказских гор и вкушает завтрак с египетским жрецом из храма Амона или Осириса… макает в мед лепешку и смотрит на просторы Великого Хапи или, к примеру, на древнюю степь с жирафами и антилопами… И как же он здесь очутился, этот Семен Ратайский? Не во сне, не по причине душевной болезни, а в твердой памяти и добром здравии?
Может, вчерашняя злость на ханыгу Баштара и вспышка гнева пробудили в нем паранормальный дар? Некий талант к телепортации, о коем он не ведал, как говорят, ни сном ни духом? Но если так, то почему он очутился здесь, на нильских берегах, а не в своей квартире в Петербурге? Или хотя бы в дельте Невы в тысячном году до новой эры… Семен представил, что сейчас творится в северных родимых палестинах, и невольно вздрогнул. Непроходимые леса, болота, комары, медведи, охотники в звериных шкурах… Возможно, каннибалы, и уж наверняка дикари, не знающие, как приготовить лепешку и вытесать из камня обелиск…
Впрочем, это не относилось к вопросу его перемещения во времени и пространстве. Этот провал мог случиться либо по внешним причинам, либо по внутренним, либо без всяких причин вообще. Почему бы и нет? Бывало, что люди исчезали таинственно и бесследно, на глазах своих близких… Бывало и еще похлеще; скажем, внезапная метаморфоза, загадочный сдвиг психики: был Иваном Ильичом, токарем с Балтийского завода, а стал Юлием Цезарем или Жанной д’Арк… Так что, возможно, он вовсе не Семен Ратайский, питерский скульптор, а Сенмен, брат Сенмута… Или все же Семен, переселившийся в Сенмутову плоть…
Обдумав эту гипотезу, он отверг ее, поскольку тело являлось своим, родным, привычным и знакомым до последней черточки – ноготь на левом мизинце, обломанный позавчера, смуглая кожа, мозолистые ладони и давний шрам у запястья, след отбойника. Нет, и тело его, и сам он – Семен Ратайский! Значит, внутренние причины? Скажем, телепортация?..
Закрыв глаза, Семен напрягся и пожелал очутиться в своей квартире на Малоохтенском, с видом на Неву, или хотя бы в Озерках, в убогой мастерской, где вырезал поделки из деревяшек и камня. Он даже представил их: нефритовые подсвечники, пепельница из лиственита, пара икон-новоделов, писанных на липовых досках, гранитный медведь, поднявшийся на дыбы, матрешки с ликами Ельцина и Билла Клинтона, меч викинга, откованный лет пять назад да так никому и не проданный… Но напрягался он зря, так как вокруг ровным счетом ничего не изменилось. Может быть, по той причине, что возвращаться в мир, где он ваял могильные плиты и подсвечники, Семену совсем не хотелось.
Сидевший напротив жрец прочистил горло, шевельнул повелительно бровью, и поднос с остатками трапезы был тут же убран. Некоторое время Инени молчал, разглядывая Семена, затем потянулся к его ладони, ощупал мозоли сухими чуткими пальцами, коснулся выпуклого бицепса и что-то с одобрением пробормотал под нос. Внезапно вскинув голову, он вымолвил фразу на резком гортанном наречии, затем другую, третью, звучавшие иначе; кажется, спрашивал одно и то же на разных языках, не забывая следить за реакцией Семена. Но сказанное оставалось непонятным, и тот лишь пожал плечами в знак недоумения.
Жрец попытался еще раз, морща лоб и явно припоминая слова какого-то полузабытого языка. Ахейского? Финикийского? Скифского? Все они были столь же знакомы Семену, как говор индейцев майя из славного города Чичен-Ица. Он обладал хорошими способностями к языкам, неплохо знал французский с итальянским, ибо Италия и Франция были для него законодателями красоты; земли, где творили Микеланджело и Роден, Челлини, Рафаэль, Мане, Делакруа… Он мог объясниться на английском, немецком или шведском – вполне достаточно, чтобы загнать туристам пару подсвечников; он даже нахватался чеченского – главным образом, проклятий и ругательств… Все эти знания были сейчас бесполезны, как дым еще не зажженных костров. Дым от огня, в котором сгорят еще не выросшие деревья…
