Сергей Алексеев - Родина Богов
– Я ждал этого часа девятнадцать лет.
– Ты приведешь мне атланта и поставишь вот здесь! – император ткнул пальцем в ковровый пол шатра.
Вдохновленный легат набрался храбрости.
– Он не поместится в твоем шатре, мой господин. Он вдвое выше его!
– Варвар будет стоять в поклоне, согнувшись вдвое! – взгляд его остановился на пленных расах. – Постой, легат... Они произнесли всего несколько фраз, но ты перевел в десять раз больше... А не солгал ли ты?
– Нет, мой господин. У варваров очень емкий язык.
– Но звучит отвратительно!.. А что мы сделаем с ними?
– Они в твоей власти, август.
– Ты сказал, калики способны переходить из мира живых в мир мертвых?
– Да, августейший, и возвращаться назад.
– Выведи из шатра и отправь их в мир иной, – между прочим распорядился Варий, облачаясь в порфиру. – Я хочу посмотреть, как скоро они вернутся...
На следующий день, как опальный легат увел войско навстречу варварским ватагам и на берегу Рейна остались лишь следы калигул, конских копыт и мягких бродней наемников, император ощутил легкий озноб и болезненную ломоту в теле. Полагая что простудился на параде, он велел принести горячего вина, противни с горящими угольями, после чего укрылся походным одеялом и уже засыпал, когда внезапно услышал отчетливый и ни с чем несравнимый свист плети над своей спиной.
Очнувшись в единый миг, он покрылся горячим потом и вскочил на ноги, однако осмотревшись, с облегчением повалился на ложе и отдышался. Этот сиюминутный сон с плетью был знаком и грезился ему без всякой на то причины, но каждый раз возвращал к событиям, которых наяву император старался даже не касаться своим сознанием, опасаясь, как обнаженного жала змеи. Никто из живущих ни ныне, ни в будущем не должен был знать о его тайне, связанной с происхождением, и всякий, кто по каким-то приметам догадывался или мог догадаться, а хуже того, усомниться в его благородстве, подлежал немедленной смерти.
За долгие годы мысленного отречения от прошлого он и сам уверовал, что рожден не от раба и рабыни и сам никогда не был рабом; что во время восстания невольников он не снимал с шеи убитого знатного отрока золотую буллу, которая его спасла потом не только от голода и гибели, но и от рабства. Варий искренне верил, что этот случайно найденный знак благородства всегда принадлежал ему, и только от этого он, несчастный, осиротевший сын растерзанных безжалостными рабами свободных родителей, был взят на воспитание в семью всадника Тита Мелия.
Разум отторг прошлое, как отторгается от тела омертвевшая ткань, и в сознании остался лишь тайный, иногда зримый во сне рубец в образе свистящей плети. Однако сейчас Варий в единый миг убедил себя, что это последствия простудного жара и если еще выпить горячего вина, а вместо пылающих углей положить рядом молодых наложниц, то он согреется и уснет уже покойным, божественным сном.
Когда же слуга принес золотой кувшин с вином и, сняв одежды с двух юных египтянок, вобравших в себя жар горячей пустыни, уложил с обеих сторон, император и в самом деле ощутил благодатное тепло и стал ждать, когда отяжелеют веки. Сладкий миг дремы был совсем близко, предвкушение сна уже расслабило шею, но озноб, засевший глубоко в груди, все еще дымился холодным паром и ему показалось, что золотисто-смуглые, таящие внутренний жар наложницы начинают остывать. Он потрогал их ладонями и отдернул руки – так горяча была кожа; они же по своему расценили желание господина и в тот час притиснулись еще плотнее к холодеющему телу, стали оглаживать грудь, живот и бедра. Отдавшись их молодым и нежным рукам, он вспоминал Эсфирь, свою первую наложницу, которую отнял у египетского фараона еще будучи молодым всадником. Она умела согревать не только телом или ласками, но словом или даже своим колдовским взглядом, а в бессонные ночи усыпляла его, просто подышав в лицо. Сейчас Эсфирь была стара, однако он всюду возил ее с собой, заключив в золотую клетку, как дорогую птицу и берег ее для своих тайных воинских молитв.
Лишь к вечеру знобящий комок начал постепенно рассасываться и он ощутил легкое, согревающее волнение от близости страстных женских тел и прикрыл глаза, ожидая, когда возникнет будоражащее плоть влечение к наложницам. Однако вместо этого естественного состояния в голову прокралась ворчливая стариковская мысль, что он напрасно отправился в столь дальний путь, в холодную, чужую страну, и что ему согласно возрасту и положению следовало бы сидеть в Середине Земли у теплого моря, вкушая все достигнутые радости жизни. За свою императорскую бытность он достаточно повоевал во всех четырех сторонах света и всякий раз возвращался с триумфом и под покровом славы, о которой будут вспоминать еще не один век. Мало того, он надолго утвердил мир внутри империи, усмирив восстания рабов не силою законов либо оружия, а одной, общей с господами верой, и теперь невольник никогда не поднимет руку на своего хозяина, ибо перед единым богом они равны...
Так он ворчал про себя до самого утра, заставляя слуг то и дело менять остывших наложниц, пока мысль императора не вздрогнула и не сжалась, будто от удара плетью.
Если бы он не пошел в северные провинции, этот призрачный мир в Ромее был бы вновь разрушен, и на сей раз не восстанием рабов, а бунтом господ: давлением сенаторов, недовольством патрициев, тихой, но опасной обструкцией кондукторов и, наконец, стихийными мятежами легионов. Принимая единую веру для невольников и господ, Варий руководствовался благими помыслами мира между ними, не подозревал, что на пути уже таится подводный камень. Знать, узревшая в деянии Вария спасение могущества империи, пошла за ним, и уже не раз менявшая кумиров, по сути, давно безбожная, приняла бога рабов Мармана. Она бы и дьявола приняла, только чтобы не пошатнулось мироустройство Ромеи, не исчез из нее раб, дающий знати свободу и благо.
Равенство перед всевышним в тот час обратилось иной стороной: по завету с новым богом всякий добропорядочный верующий господин во искупление своих грехов и в доказательство любви к небесному покровителю обязан был на каждый праздник воздать жертву – отпустить на свободу одного раба. Через некоторое время благодеятельные ромеи пришли в растерянность, увидев появление сотен тысяч вольноотпущенников, за счет которых в первую очередь пополнялись легионы, и если в некоторых когортах их становилось более половины, бывшие рабы начинали устанавливать свои, соразмерные происхождению, законы. Другая часть либертинов и вовсе ничем не хотела заниматься, кроме как грабежом, разбоем и местью за унижение. Скоро некому стало строить дороги, мосты и каналы, арендаторы земель забрасывали нивы и виноградники, привыкшие к роскоши патриции сами обряжались в тоги, надевали сандалии, но самое печальное для императора было в том, что на невольничьих рынках резко подскочили цены на рабов.
А цена этого товара определяла все иные цены и само существование империи, не мыслящей бытие без рабовладения. И потому униженный, угнетенный и презираемый невольник в Ромее стал уже давно божеством, коему молились, поклонялись и коим дорожили так же неистово, как дорожили жизнью.
Спасти положение могли только бесконечные войны, основной добычей которых становились невольники, но марманство исповедовали почти все, близживущие к Середине Земли народы, а по завету, принявшие нового бога легионы отказывались воевать, и тем более, порабощать своих единоверцев. И вот тогда оглушенный ропотом господ император вспомнил о своих северных провинциях, за которыми лежали нетронутые, первозданные варварские страны, откуда можно было вывозить не только рабов, но и железо, оружие, золото, мягкую рухлядь и то, о чем Варий мечтал с той поры, как впервые услышал о диковинных варяжских кораблях, называемых ими хорсы.
И теперь, отправив войско с легатом, он жаждал победить дерзкого, великорослого варвара, захватить его суда, открыть выход к Варяжскому морю, где пройти по верфям и причалам, собрать все корабли и, загрузив их рабами, вернуться в Середину Земли.
Но чем дольше он перетирал в сознании эти неподъемные камни навязчивых мыслей, все более ощущал, как грандиозность предстоящей победы вызывает озноб. Тем глубоко скрытым и тайным рубцом в памяти он осознавал, что это холодеет в нем малая толика так и не изжитого рабского духа, но и под самой суровой пыткой не признался бы самому себе в истинной природе студеного страха.
Так и не согревшись наложницами, он выгнал их прочь и велел позвать философа Марка Сирийского, блеск и изящество ума коего иногда приводили императора в восхищение. Все эти дни, как Варий почувствовал недомогание, Марк лишь изредка наблюдал за ним сквозь прореху в занавесе, чтобы сделать обязательную запись в фасте, и чуткий к состоянию господина, ничем более его не тревожил. Однако философ не откликнулся на зов, а префект Друз доложил, что наступило время молитвы и Марк, будучи первосвященником, служит сейчас в походном храме, прося всевышнего о ниспослании победы войскам императора, и явится в тот час, как закончатся песнопения плача и благодарения.
