Игорь Денисенко - Ронин
— Кхе-кхе.
Закашлялся я и в носу засвербило. Не смотря на изобилие тряпок, на меня вещей нашлось не много. Жандармский мундир я отверг сразу, хотя видно было, что придется он в пору. Вычурный смокинг с засаленными рукавами смотрелся не комильфо. Но все же нашелся костюмчик бедного инженера чистенький с аккуратными латками на локтях. Его я и облюбовал. Пока я примерял костюмчик, вертясь у зеркала с некогда позолоченной рамой. Папаша Гобсек исчез и появился с картузом в одной руке и казачьей фуражкой в другой. Фуражка придавала законченность образу. И хоть я не любитель фуражек с моей шикарной шляпой придется расстаться. Фуражка на проверку оказалась не казачьей, а что ни на есть инженерного сословия. Мне стало грустно. От чего бежим к тому и возвращаемся. Вспомнилось то мое далекое инженерное прошлое, которое лежало в далеком будущем. Такой вот парадокс-с. Так, кажется, с-сыкали прибавляю никому ненужное «с» ко всем словам без разбора. Поживем, увидим-с.
* * *В образе инженера я себе совершенно не нравился. Может быть потому, что прическа моя не соответствовала сложившемуся образу, да и вообще внешний вид и манера держаться. Бритая голова и несколько развязная манера вполне подходила журналисту или поэту футуристу, но солидности инженера, скромного, понимающего, с взглядом умным, но затюканным по жизни, мне не хватало.
Я вздохнул. В прошлой моей карьере инженера этого тоже не хватало. Не хватало солидности, внушительности, некой чопорности и надменности. Привычка общаться с любым человеком на равных была в крови. Вышестоящим не нравилось отсутствие подобострастия, нижестоящие отсутствие высокомерия воспринимали как мою слабость.
Повертевшись перед зеркалом, я ещё раз убедился в своей несуразности. Нет. Я положительно не походил на инженера. Костюм хоть и был нормальной длины и ширины, сидел на мне как на корове седло. Чувствовал я себя в нем подстреленным воробьем, в крайнем случае, мелким жуликом, либо подельником Сени-резаного. Хотя не был я ни тем, ни другим.
С Сеней мы познакомились совершенно случайно. Однажды, беседуя с мастером о пути воина я спросил. Идет драка. Несколько человек избивают одного. как должен поступить воин? На, что мастер ответил: как подскажет тебе сердце. Если скажет, вмешайся и помоги, значит вмешайся. Если погибнешь в неравном бою, значит судьба.
Если говорит твое сердце — пройди мимо, значит избегни вмешательства. Ведь бить могут и за дело.
Умом я изречение понял, а вот сердцем…Не очень надеялся я на сердце в таких случаях. И вот, возвращаясь как-то вечером из слободки, куда я провожал свою пассию, увидел знакомую картину. Несколько человек, пыхтя и матюгаясь, выбивали ногами пыль из пиджака на земле. Пиджак был не пустой. Тело в нем извивалось и пыталось уползти. Может, и прошел бы я мимо, если б не блеснул нож в руке нападавшего. Сердце подсказало вступиться, и ошиблось. Сеню, а это был именно он, били за дело. Обобрать партнеров по игре в карты до нитки это одно. А били его за небрежность, за выпавший из рукава туз бубен. Тут бы его карьера карточного шулера и оборвалась вместе с недолгой и беспутной жизнью. Случай.
Друзьями с Семеном мы не стали, не было у нас ничего общего, но приятельские отношения сохранили и иногда сталкивались в рюмочной. Я заходил туда изредка. Спускался в полуподвальное помещение. Узкие окна рюмочной были на уровне тротуара.
Из них открывался замечательный вид на башмаки прохожих. Там всегда было дымно, иногда шумно, но драк и потасовок практически не было. Народ там встречался самый разношерстный. Заходили, пропустит рюмочку после работы для настроения, заходили поправить здоровье после вчерашнего, заглядывали командированные. Обмывали встречи друзья. Были и завсегдатаи, кто употреблял постоянно и чрезмерно. Но их было мало. Встречались служащие, рабочие, артисты, журналисты и художники. В общем, народ, деньгами неизбалованный, которым на ресторан денег не хватало, а на рюмочную — вполне.
Заведением управлял авторитетный человек Армен Борисович, за порядком он следил строго и всякого перепившего мигом отправлял на свежий воздух. Пропойцы боялись его пуще своих родных и близких, поэтому сильно пьяных никогда не было. Но вот подвыпивших и словоохотливых там хватало. Я брал рюмку водки с кусочком черного хлеба, придавленного сверху кусочком жирной малосольной селедки, и бывало, просиживал с этой рюмкой час, только чтоб послушать, о чем народ говорит, чем дышит. Народ дышал перегаром, дышал дымом крепких папирос, дышал затаенным страхом перед властью и кутузкой, в частности. Но по большому счету, все жили радужными надеждами на светлое будущее. Даже у опустившегося в конец забулдыги не было и тени сомнения, что будущее будет исключительно радостным и светлым. В репродукторе на стене днем передавали новости исключительно позитивные и жизнеутверждающие.
Ещё дано на тонну угля больше, корова родила трех бычков, курица снесла десяток яиц за день. Мелькали сообщения о разоблачениях очередных Троцкистов и Бухаринцев. Но именно мелькали. Люди мало обращали на них внимание. Троцкистами они не были, а Бу-харинцами лишь отчасти. После семи вечера заводили патефон. Светлые ангельские голоса пели по «Черные глаз», «В парке Чаир», звучало танго «Брызги шампанского». И я сам начинал верить в это светлое будущее, что не будет никакой войны. Не будет всех этих ужасов. И никогда не наступит то будущее, из которого я сбежал. После рюмки водки бутерброд казался удивительно вкусный, жизнь в этом времени понятной и правильной. Заражаясь этой верой, я подумывал о том, что как было бы хорошо прожить жизнь в этом времени и умереть, не зная будущего. Именно Вера с большой буквы и поможет нам выжить, отвоевать и отстроится.
В рюмочной я и узнавал новости, о которых нигде не напишут и не расскажут. Надо же было вчерашним вечером встретить там Сеню. Сеня был при деньгах. Увидев меня, расплылся в улыбке, блестя золотой фиксой. В очередной раз он попытался напоить своего спасителя, и в очередной раз не удалось. Больше рюмки я никогда не пил, чем Сеню ни сколько не расстроил, зато он рассказал мне, по какому поводу выпивает. В общих чертах, без имен и адресов рассказал про цепочку. История была не особенно интересная, но по привычке запомнил. Чем меня поражал Семен, так это тем, что мог без обиняков рассказать встречному — поперечному про свои не очень чистые делишки. Меня его откровенность коробила. Однажды, я спросил его в лоб, не боится ли он, что я попросту сдам его когда-нибудь в уголовку. На, что Сеня многозначительно подмигнул, и сказал, что я свой.
— С чего это ты решил, что я свой? — вспылил я.
— Ты конечно фраер, не блатной, по всему видно, — ответил Семен, прищурив один глаз, — Но! — Поднял он указательный палец, — что менты тебе не свои, ежу понятно. Уж не знаю, какие дела за тобой тянутся, но в розыске ты точно!
Я внутренне вздрогнул, но не подал виду. Сеня же каким-то собачьим чутьем, поняв, что угадал, радостно и довольно рассмеялся. Да, я был в розыске и за мной гнались, в этом Семен был прав. Но если б это было НКВД я расцеловал бы этих милых парней как своих родных и близких. Мои преследователи были куда страшнее и безжалостней подданных народного комиссариата. И бегство моё было отчаянное и безнадежное.
* * *— К-хе, к-хе, — вернул меня в действительность папаша Гершензон, — Я так понимаю молодой человек свой выбор сделал. А костюмчик вам к лицу. как влитой сидит, сразу видно, что образованный человек с хорошей семьи.
По тем дифирамбам, что завел барыга, было понятно, что за эту ветошь он запросит с меня, как за смокинг Черчилля. Такие вещи надо пресекать на корню.
— В общем, так папаша, три целковых за тряпки я вам, пожалуй, заплачу и копеек двадцать за фуражку.
— Помилуйте! Грабеж! Грабеж среди бела дня! Да вы меня без ножа режете?
Закудахтал он, брызжа слюной. Про нож он это зря напомнил. Аигути в ножнах был заткнут за поясной ремень. Делая вид, что нечаянно уронил фуражку, я нагнулся за ней. Пиджак на спине встопорщился рукояткой. Не замеченным это не осталось.
— Ну, так что? Три целковых, — повторил я, разгибаясь с фуражкой в руках.
— Только ради вас. — Скупо ответил барыга. Настроение его внезапно испортилось.
Губы поджались. Я отсчитал мелочью оговоренную сумму. Плюшкин в полном молчании сгреб деньги ладонью в карман, положив на стол цепочку. Тяжелая цепь мягко и гулко скользнула по столу. Так же без слов я отправил её в карман.
Расстались мы сухо. каждый в душе надеялся, что больше мы не увидимся.
Так оно и случилось. Выйдя на улице, я обнаружил, что солнце уже высоко. Полдень. Облачка разошлись. Теплые солнечные лучи подсушивали облезлые дома и разбитые дороги. Бедно, нище, грязно и почти всегда голодно. Но мне безумно захотелось здесь остаться, а не бежать неведомо куда. Но я знал, что оставаться мне нельзя, как нельзя, невозможно вернутся в свой мир, в худший из миров.
