Вторжение - Даниил Сергеевич Калинин
Однако же, показаковав пару лет на Сечи, Могута вдруг понял, что его ощутимо тянет к семейному очагу, к женской ласке, что хочет услышать он в своем собственном доме звонкие детские голоса… Собрался было Ефим свататься — да тут паны вновь принялись вовсю закрепощать вольных казаков. Когда-то дарованные им права на поднепровские земли были благополучно забыты, а число вольных казаков с правом свободных хлебопашцев ограничилось королевским реестром. Остальные же казаки были понижены в статусе до бесправных хлопов… Кто-то из них согласился с рабским положением, кто-то принялся бунтовать — но до полноценного восстания, подобно тем, что вели Косинский и Наливайко, дело не дошло. Часть казаков ушли с семьями в Московию и на Дон, многие же присоединились к вольным запорожцам недавно избранного гетманом Сагайдачного. Ну, а как объявился в Речи Посполитой «спасшийся» царевич Дмитрий Иоаннович, так под его знамена пошли казаковать даже бывшие хлопы, никогда и сабли в руке не державшие! И паны на такой отток казаков смотрели вроде бы сквозь пальцы…
Но Ефиму свезло — про «Могуту» пошла с Сечи какая-никакая слава, и полковник Воронченко вписал его в реестр своего полка. Но только казак обзавелся хозяйством и подобрал себе девушку по нраву, да собрался засылать сватов, как полк начали готовить к походу на Москву — тогда-то Ефим впервые пожалел о записи в реестр, означающий также и королевскую службу…
Могута не был учен, не знал он ни счета, ни письма. Но на жизнь смотрел трезво, умел подмечать многие вещи, сопоставлять. Конечно, на Сечи вольному казаку-сироме (волку) живется свободно, легко — но прожить всю жизнь вне брака, не оставив после себя детей, было не по нутру Ефима. В остальном… В Речи Посполитой православную веру подчинили католической, иезуитские эмиссары заполонили всю страну, на не отрекшихся христиан начались гонения — Московия же после падения Царьграда стала главным центром Православия. В Речи Посполитой паны закрепощают своих хлопов и пользуются полным правом казнить их и миловать на своей земле — в Московии же только царь имеет право полновластно распоряжаться жизнью подданных, будь то и холоп, и князь. В Речи Посполитой во время набега татар магнаты прячутся в своих замках, а шляхта зачастую игнорирует призывы короля подняться против вторжения крымского хана — а Московские цари защитили южную украину своих земель мощной системой засечных черт, держат на ней крупные гарнизоны… А самое главное — для Ефима истинным врагом всегда оставались турки и татары, сочувствовал он и казакам, поднимающихся против панов. Но в русинах, живущих в Московии, он не видел врага — и в поход на Смоленск выступил крайне неохотно, вынужденно подчинившись приказу полковника.
Ведь Могута стал реестровым…
И в тоже время как тяжко было исполнить приказ десятника, когда Лисицын призвал стрелять в спины литвинов! Но Ефим его выполнил — возможно, только потому, что насмотрелся на жертв воров в разоренных Сосенках. И все естество истинного казака восстало против бессмысленной резни женщин и детей, заставив Могуту невольно симпатизировать тем русским ратникам, кто наградил воров лютой смерть… Широкий отклик в его душе нашли и слова сотника «Орла» о будущем казаков и православных христиан в Речи Посполитой. Собственно, Тимофей Егорьевич говорил именно о том, о задумывался и сам Ефим, о том, что он видел своими глазами… Изо дня в день убеждая запорожца в правильности сделанного им выбора — и правде выбранной им стороны.
И вот сейчас, в тот самый миг, когда Лисицын вдруг осадил коня и закричал, выдавая ляхам не только донцов, но и Ефима с Иваном, Могута не колебался ни мгновенья — стремительно вырвав саблю из ножен, он молниеносно полоснул ей по горлу дважды предавшего Богдана! Бывший десятник оторопело выпучил глаза на бывшего же товарища, рефлекторно прижав руки к страшной ране — после чего попытался еще раз упрямо крикнуть, но подавился кровью… Мгновением спустя Лисицын безвольно свалился из седла — на глазах ошеломленных панов, привлеченных его криком! И тогда Кожемяка, легонько кивнув Ефиму, громогласно закричал:
— Бей ляхов!!!
С места в карьер бросили казаки своих лошадей, прогремело несколько выстрелов — донцы в упор разрядили свои карабины по шляхте и боевым хлопам… На землю упало несколько человек; Могута, успевший рвануть из седельной кобуры Лисицына заряженный карабин, также разрядил его на скаку — в первого ринувшегося в погоню шляхтича. Попал неточно, лишь в плечо — но ведь попал же, выбив врага из седла! Запели тетивы коротких составных луков Татарина и Соловья, разя неосторожно высунувшихся из палаток зевак — а Кожемяка, подстегнув нагайкой коня, только крикнул:
— Быстрее уходим!
И ведь верно — уже множатся числом преследующие ляхи, уже настигают, спешно оседлав сильных и быстрых жеребцов! Да и навстречу казакам скачут вороги… Эх, Богдан, трусливая твоя душонка! Казаки ведь должны были поднять шум на самой окраине польского лагеря, чтобы взбудоражить ляхов да благополучно увести погоню за собой, к запорожскому табору… Но из-за предательства Лисицына донцы раскрыли себя раньше, чем следовало бы.
Донской казак Никита по прозвищу «Молчун», неизвестно за какие заслуги назначенный сотником головой и им же названный «Кожемякой», сориентировался быстро. Оглянувшись назад, он отчетливо крикнул:
— Татарин, Соловей! Бейте срезнями по лошадям ляхов, отрезайте погоню! Остальным — приготовить самопалы, стреляем в тех, кто наперерез скачет!
Самопалы имелись у половины донцов и Могуты; у последнего также остался и собственный, неразряженный карабин. Правда, из облегченной версии колесцового мушкета палить на скаку довольно тяжело… И решив помочь вначале лучникам, выстрелив в вороного жеребца ближнего из преследователей, Ефим лишь впустую истратил пулю. Но неудача лишь подстегнула запорожца — и дважды хлестанув нагайкой по конскому крупу, он вырвался вперед, поближе к Кожемяке и Черкашу, уже изготовивших к бою собственные самопалы.
Вот только и у доброй дюжины (не меньше!) ляхов, выехавших навстречу и построившихся в линию, имеются кавалерийские пистоли, уже склоненные навстречу казакам…
— Пали!!!
— Ogien!!!
Залпы ударили с обеих сторон одновременно — двенадцать польских пуль и четыре казачьих… Охнул тяжелораненый в грудь Никита, медленно сползая из седла под копыта лошади. Мгновенно погас свет в глазах казака, державшегося слева от Черкаша — и поймавшего пулю в лоб. Скривился от острой боли в пробитой левой руке и правом, надорванном ухе Могута, но не остановил коня! Нет, запорожец продолжил лететь навстречу ворогу — сблизившись с ляхами за считанные секунды…
Молнией сверкнула в руке Ефима сабля, блокировав удар польского клинка; мгновением спустя казак уже рванул вперед — но проскакав всего пару шагов, он резво обернулся в седле и размашисто рубанул кылычем, достав шею ляха елманью!
Выстрелы казаков все же проредили цепь противника на их пути — а двух преградивших дорогу панов срубили Могута и Черкаш. Последний умудрился направить коня вправо от ворога и перехватить клинок в левую руку — чтобы мгновением спустя полоснуть саблей по открытому боку шляхтича!
Но расчищенным рубаками коридором смогли прорваться лишь Татарин и Соловей, до того державшиеся чуть позади — и не попавшие под вражеский залп. А вот запорожец Иван, известный своей любовью к бабам и добрым шуткам, остался лежать на дороге с прострелянным животом…
Казачьи лучники смогли ненадолго застопорить погоню, свалив срезнями несколько скакунов — рухнувших вместе с наездниками на пути прочих панов. Но на звуки множества выстрелов и воинственных криков ляхов, ринувшихся догонять ряженых черкасов, отозвалась уже вся хоругвь. Воинственно заиграли горны — и облаченные в брони поляки уже седлают своих жеребцов, спешно препоясываясь и правя воинскую зброю, готовые тотчас ринуться в сечу!
Нечего сказать, застоялись горячие и яростные в схватке шляхтичи, застоялись…
Но заслышали ближние выстрелы и в таборе черкасов; встревоженные — и чего греха таить, слегка хмельные казаки высыпали к заграждению из сцепленных телег. Чтобы увидеть, как неумолимо загоняют ляхи четверых отчаянно нахлестывающих лошадей, пораненных запорожцев…
— Что творят бисовы дети⁈
— Ляхи казаков бьют!!!
Горячие головы тут же ринулись за самопалами и луками со стрелами — но казацкая старшина попыталась их задержать, поначалу вроде даже успешно. Однако следом со стороны обреченных черкасов прогремел отчаянный
