Юлия Остапенко - 21 Тираны 1. Борджиа

Не размышляя и боясь передумать, Лукреция встала. Просунула руки под свои тяжелые золотистые косы, сняла с шеи цепь, на которой носила фигурку. Протянула Кассандре.

— Возьми.

— Монна Лукреция...

— Возьми! Я могу отдать ее только тому, кому доверяю. А я не доверяю никому, кроме отца... и Чезаре... а им нельзя. Бери же!

Женщина раскрыла ладонь, и ласточка, мутно блеснув, скрылась в ней. Кассандра держала фигурку без трепета и благоговения, глядя на нее, как на нечто хорошо знакомое.

— Что она такое? — не выдержав, спросила Лукреция, и Кассандра покачала головой:

— Я сама не очень понимаю, монна. Но расскажу все, что знаю, при нашей последней встрече. В самом конце.

— Через год?

— О нет, — улыбнулась Кассандра. — Теперь уже нет. Если вы поняли меня и все сделаете так, как надо.

В коридоре раздались шаги и возбужденный голос Чезаре, требовавший, чтобы его впустили. Лукреция повернулась к двери — а когда посмотрела туда, где только что стояла Кассандра, то не увидела ее. Дверь распахнулась, Чезаре вбежал, сгреб Лукрецию в медвежьем объятии, без конца повторяя, как это ужасно и как ему бесконечно жаль. Она уткнулась лбом в его плечо, запустила пальцы в его всклокоченные волосы, погладила. Словно это не он примчался утешить ее, словно ей, именно ей нужно было вселить в его душу покой.

Когда он отстранился и, оглядевшись, машинально потянулся к чаше с вином, Лукреция оттолкнула его руку.

— Ты любишь меня? — спросила она.

— Конечно, сестренка..

— Бык сейчас при тебе?

— Что? — его рука метнулась к груди и замерла. — Нет. Ты же просила меня пореже надевать его, вот я и...

«Жаль, — невольно подумала она. — Очень жаль, что ты именно сегодня послушал меня».

— Я хочу, чтобы ты съездил домой, взял его и привез сюда. И отдал мне.

— Лукреция, что ты говоришь? Что на тебя нашло? Твой муж умер, при чем здесь мой бык, я не...

— Он не твой, — повысив голос, сказала она. — Ты разве еще не понял? Эти фигурки не принадлежат нам! Мы принадлежим им!

— Хорошо, хорошо, — он явно был готов сейчас на все, лишь бы ее успокоить. — Как скажешь.

— Привези мне быка. Завтра же, нет, сегодня. Если правда любишь меня. Если не лгал мне всю жизнь.

— Хорошо, я сделаю, все сделаю, все...

Чезаре вдруг замолчал, сгреб ее лицо в ладонях и поцеловал в губы. Быстро, почти пугливо, словно мальчик, укравший свой первый поцелуй. Лукреция не шелохнулась, и Чезаре, выдохнув, отпустил ее. Взгляд у него был мутный.

— Поезжай, Чезаре, — мягко сказала она.

Он ушел от нее, как в тумане, и Лукреция видела, как подрагивают его широкие крепкие плечи. И если бы не Кассандра, если бы не эта женщина, знавшая то, чего не могла знать, Лукреция в этот миг окончательно удостоверилась бы, что Чезаре убил ее мужа и теперь одурманен счастьем, одурманен сознанием того, что его сестра снова принадлежит только ему.

«Но я никому не принадлежу, брат мой. Я — Борджиа», — подумала Лукреция, глядя в окно ему вслед.

До вечера она оставалась дома, по-прежнему никого не принимая. Когда стемнело, надела темный плащ, накинула капюшон и одна, пешком пошла к резиденции Папы, где жил ее отец. Лукрецию пропустили беспрекословно — уже весь Рим знал о ее горе. Лукреция тихо прошла темными коридорами и остановилась у двери в спальню отца. Родриго уже отошел ко сну, он лежал, вольготно раскинувшись, на своей необъятной кровати, совершенно голый, с небрежно наброшенной на ноги простыней. Его наложница Джулия Фарнезе спала рядом, свернувшись под его боком, словно большая рыжая кошка. На столике у кровати слабо горела оплавившаяся свеча. Лукреция подошла к постели отца и минуту стояла, глядя, как плывут густые тягучие блики по матовой поверхности серебристой фигурки, покоящейся у Родриго на груди. Потом она наклонилась и осторожно, почти не дыша, разрезала принесенными с собой ножницами шнур, удерживавший фигурку.

Уходя, она задула свечу.

Глава 10. 1503 год

Кардинал Адриано да Корнето играл в шахматы сам с собой: это успокаивало его и помогало сосредоточиться. Он разыгрывал знаменитую партию, где белые, обладая лишь королем и пешкой, начинали и выигрывали в пять ходов. Не возникало сомнений, что пешку надлежало продвинуть до восьмой линии и превратить в ферзя, но все было сложнее, чем казалось на первый взгляд. Кардинал да Корнето размышлял над этой дилеммой, подперев рукой подбородок, когда уловил боковым взглядом тень своего мажордома Клавиньо, вошедшего, как всегда, тише мыши.

— Ваше преосвященство, здесь человек, называющий себя слугой его святейшества. Просит его принять.

Корнето встрепенулся. Выпрямился; шахматная задача тотчас выветрилась из его головы.

— Пусть войдет.

Он не знал человека, появившегося на пороге, хотя неоднократно бывал в доме Родриго Борджиа. У слуги было длинное беличье лицо с щербатым ртом и плоскими губами, но глаза смотрели внимательно и все подмечали. Он подошел, встал на колени, и кардинал протянул ему перстень для поцелуя. Слуга тут же припал к нему, явно польщенный подобной честью.

— Как ваше имя, сын мой?

— Стефано Дуаче, ваше преосвященство.

— Что ж, Стефано, ты либо очень смел, либо очень глуп, раз пришел ко мне без ведома своего хозяина. Или, может быть, Родриго прислал тебя, чтобы передать мне привет? — спросил кардинал и неприятно засмеялся. Дуаче вошел к нему, сутулясь и оглядываясь, как вор, и такому опытному шахматисту, как Адриано да Корнето, не составило труда сделать очевидные выводы.

— Не совсем так, ваше преосвященство. Я действительно пришел, чтобы передать вам привет, но не от его святейшества.

— А от кого же?

— От смерти.

Да Корнето нахмурился. Он был не из пугливых, и уж тем паче — не из впечатлительных, и его не купить драматичными репликами. Но Дуаче тоже оказался не промах: по выражению лица кардинала он тотчас понял свою ошибку и быстро заговорил:

— Вы вряд ли знаете, ваше преосвященство, но ваш управляющий нанял меня кравчим на сегодняшнем празднике.

— Вот как, — проговорил Корнето, внимательно глядя на него. Действительно, он переложил хлопоты по поводу этого вечера на плечи слуг, сам полностью от них устранившись.

— Но он, видимо, не знает, что я служу Борджиа. Не так давно, всего несколько месяцев, потому его святейшество, наверное, и выбрал меня — я еще не успел примелькаться и легко мог проникнуть в ваш дом.

— И что, — проговорил кардинал, начиная понимать, — его святейшество отдал тебе какие-то особые распоряжения по поводу этого вечера?

— Да, ваше преосвященство. Он вручил мне кувшин вина, которым я должен угостить ваше преосвященство... и монну Лукрецию.

Корнето побарабанил пальцами по шахматной доске. Праздник по поводу помолвки его незаконной дочери с племянником Франческо Колонны был назначен еще неделю назад, и все эти дни велись активные приготовления. Папа обещался быть, так как Мария-Луиса приходилась ему крестницей, а с Колонна он в последнее время всеми силами старался наладить дружбу. Надо сказать, это оказалось не так уж сложно после того, как Антонио Орсини вынесли из дома Папы ногами вперед. Ненависть, полыхавшая между кланами Орсини и Колонна, была известна всей Италии, и если что и могло объединить их ненадолго, то лишь общая мечта свергнуть Борджиа с престола Святого Петра. Однако именно проклятый Борджиа обезглавил Орсини одним ударом, за что Франческо Колонна его не то чтобы возлюбил, но стал чуточку меньше ненавидеть, и даже несколько раз на заседаниях кардинальской коллегии высказывался в поддержку Папы при обсуждении спорных вопросов. По всему выходило, что Родриго должен быть на этом празднике, и как бы мало ни хотелось кардиналу да Корнето принимать его в своем доме и, тем более, за своим столом, не пригласить понтифика он не мог. А с ним и его дочь, монну Лукрецию, эту шлюху, которая даже собственную супружескую жизнь сумела превратить в непристойный фарс. Все это закончилось так, как и должно было закончиться; вчера утром по городу разнеслась весть о кончине Альфонсо Арагонского, тут же обросшая жуткими слухами. Говаривали даже, будто Чезаре Борджиа собственноручно задушил зятя подушкой в постели, пока его сестрица стояла рядом и держала свечу. Как бы там ни было, кардинал да Корнето сильно сомневался, что Лукреция явится на торжество, да и Папа, скорее всего, отклонит приглашение в связи с горем в его семье. Но Стефано Дуаче, явившийся спозаранку к кардиналу на порог, посеял в нем сомнения. И как это он сказал... Вино, предназначенное только ему и Лукреции Борджиа? И что это значит?

— Ты полагаешь, вино отравлено? — спросил кардинал, и Дуаче с готовностью кивнул.

— Я сам видел, как его святейшество подсыпал туда яд.

— Но почему, в таком случае, он велел тебе подать это вино его дочери? — в голосе кардинала повеяло холодком. — Не кажется ли тебе, любезный, что ты придумал слишком затейливую ложь, в которой запутался сам?