Rein Oberst - Чужой для всех
Засмеялись и другие ребята, особенно Лявон. Он чувствовал себя героем дня. — Я Степану говорю – может хватит играть? А он – нет, давай-давай. Ну, раз давай, то получай по носу, — и Лявон залился еще более громким смехом.
— Ладно, все, хлопцы. Хватит. Посмеялись и будет, — приструнил всех Трофим. — Вот перекусите, еда в мешке и спать, — Миша, пойдем, выйдем. Разговор есть.
Трофим, не дожидаясь, пока Михаил набросит пиджак, отвернул брезент и скрылся в темноте. Миша, молча, под удивленные взгляды оставшихся друзей, последовал за ним.
Молодые люди прятались вместе от немцев вторую неделю, но друг друга знали давно по роду деятельности, связанной со школой. Трофим учительствовал в Журавичской средней школе, преподавал биологию. Миша, студент-заочник, второго курса физмата, иногда был на подмене в девятых классах. Лявон, с недавних пор преподавал физкультуру в Поляниновичской семилетке, а Степан был механиком в школьной автомастерской. Поэтому секретов между ними не было. Хотя Трофим и Миша были близкие приятели, оба из поселка Заболотное.
Когда Миша вышел из землянки, Трофим курил в руку, опершись о сосну. Его задумчивое скуластое, почти мефистофельское лицо четко высвечивалось лунным светом. Миша напрягся в предчувствии неприятных новостей.
— Пришел? — Трофим сделал небольшую затяжку. — Сейчас слушай. В поселке говорят, что Верка ваша спуталась с немцами.
— Что? — моментально закипел Михаил и схватил за грудки товарища, да так, что чуть не оторвал пуговицу с пиджака. — Это неправда!
— Опусти руки! Руки опусти, Миша. Тебе должно быть стыдно за свою несдержанность. — Трофим с сожалением отбросил раздавленную самокрутку. — Вот видишь, покурить не дал. Кипятишься зря.
— Извини, Трофим. Я не хотел тебя обидеть, как-то само вышло, — в словах Михаила чувствовалась искренность. — Но это так неправдоподобно.
— Правдоподобно, неправдоподобно, — проворчал Трофим. — Ты, как ушел из дому больше не появлялся там. А за неделю все могло быть.
— Ладно, еще раз извини. Расскажи, что ты знаешь о Вере? Что говорят в поселке? — понуро спросил его товарищ.
— Это другое дело, а то сразу за грудки. А говорят разное. Приезжали какие-то важные немцы в Поляниновичи и выбрали ваш дом под гостиницу. Но что-то у них не получилось. В тот день бой был сильный с нашими танкистами. К сожалению все наши полегли. Не умеем еще воевать. Окружили их у мостика и расстреляли в упор, кого из пушек, кого из танков. Правда и немцам досталось. Видели, что одного важного гуся разорвало снарядом, ну и пехоты немного покосили.
— Что с Верой, Трофим, не тяни волынку? — поторопил друга Михаил, сверля его умными серо-голубыми глазами.
— Не знаю, что там с Верой произошло, но в тот день у вас немцы устроили пир горой. Сестру твою видели на следующий день вечером в низине у Гнилушки. Она была с немецким офицером. Вот собственно все, что я слышал и знаю.
— Может это была не она?
— Она, точно. Таких красивых девушек у нас раз-два и обчелся.
— Ну, сука! — вырвалось у Михаила. — Прибью, если так.
— Ты, Миша, пока успокойся. Завтра сходи домой и все выясни сам. Ребятам об этом говорить не будем. Незачем, а вдруг это наговор. Злых языков у нас в поселке хватает. Одна Абрамиха чего стоит. Кстати, ее сынок, Николай, подался в полицаи. Но это еще проверять надо. Бургомистра поставили у нас в Поляниновичах. Самоуправление сейчас будет в поселке.
— Да? И кто им стал?
— Дядька Андрея Коробова. Михалев его фамилия, бывший агрономом. И, главное, селяне его поддержали, немцы ходили по дворам.
— Андрей, это тот, что в Красном флоте?
— Ну да.
— Быстро, однако, они свою власть ставят. Ну ничего, будет и у нас праздник. Спасибо, Трофим, что не стал говорить при всех, — Миша сжал локоть товарища. — Новость, конечно, крайне неприятная.
— Пошли, Миша, спать. Кстати, ты поешь, я сыт. Завтра к рассвету иди домой, только аккуратно, не напорись на засаду. Хотя немцев не должно быть. Оружие не бери. Без него легче выпутаться, если вдруг что.
— Хорошо, так и поступлю. Еще раз извини…
Рано-рано утром, когда еще стоял белесый туман, Миша легонько постучал в окно своей хаты, пробравшись со двора.
— Кто там?
— Это я, мама, Миша.
— Мишенька! — обрадовалась Акулина. — Сейчас открою, сынок, иди к дверям, у нас тихо. По сдержанному приветствию Михаила, по его колкому взгляду и по той решительности, с какой он вошел в дом мать все поняла. Это связано с Верой. Быть беде.
Миша без улыбки поздоровался с проснувшимися сестренками и бегло оглядел весь дом. По незначительным приметам его внимательные глаза определили, что здесь были непрошеные гости. То ли были слишком чисто вымыты полы, то ли занавески на окнах висели не так, как прежде, то ли… а это что? На столе рядом с учебниками Веры лежала пластинка от патефона. Он взял ее и присвистнул: — «Венский вальс» Штрауса. Недурно. Мама! — голос Миши задрожал от гнева, — а где Вера?
— Так она у бабки Хадоры ночует. Как ты убежал, она туда перебралась. Может, пойдем снедать, Мишенька, печку растопим, воды согреем. Умоешься.
— Это все потом, мама, — отрывисто пробасил сын. — Катька, иди сюда, — к брату быстро подскочила сестра. — Сбегай, сестрица, за Верой. Скажи, я ее жду. Приходите только вдвоем. Поняла?
— Поняла, — и Катюша птичкой выскользнула за порог. Миша нервно ходил по дому, ожидая Веру. Его шаги словно метроном, тревожно отбивали время, приближая час Х. Мать вначале суетилась, пыталась разговаривать с сыном и хотела сгладить напряженную обстановку, а затем притихла, сев на скамейку с одной мыслью: Миша – кормилец и он вправе решать самостоятельно любой семейный вопрос как считает нужным. Вот послышались шлепки босых ног, Вера и Катя, шумно разговаривая, вошли в дом.
— Здравствуй, Миша! — Вера хотела обнять брата, но тот как от чумы отскочил назад.
— Постой целоваться, Вера. Это правда? — злые решительные глаза были устремлены на нее сверху вниз.
— Что правда? Я тебя не понимаю.
— Это правда, что ты спуталась с немцами?
— Ах, вот ты о чем, — Вера напряглась, и смело с вызовом посмотрела брату в глаза. — Да, я полюбила немецкого офицера, и он меня любит, и мы скоро поженимся.
Если бы сейчас провалился пол под ногами Миши, он был бы меньше поражен этим событием, чем услышанной фразой, произнесенной устами его любимой сестры. На какое-то мгновение он оцепенел, лишился дара речи, но через секунду, кровь прильнула к голове, глаза выкатились из орбит, руки непроизвольно сжались в кулаки и он удивленно-утвердительно закричал:
— Полюбила?! Немца?! Фашиста?! Ах, ты шлюха! Ах, ты мразь! — Миша, не помня себя от злобы, наскочил на Веру и, размахнувшись рукой, хлестко ударил ладонью по щеке. — А сейчас разлюбила?
Вера удержалась на ногах, только прикусила губу от боли и обиды и сквозь слезы прокричала: — Нет!
— Нет? А сейчас! А сейчас! А сейчас! — Миша хлестал как плеткой сестру по щекам справа налево, пытаясь ударить больней. Вера ревела навзрыд. Ее прекрасные глаза покрылись мокрой пеленой из солоновато-горьких слез, которые при каждом ударе, перемешиваясь с кровью, брызгами разносились то вправо, то влево.
— Нет! Нет! Нет! — ее слова тонули в слезах. А в ушах раздавался колокольный набат: — А сейчас! А сейчас! А сейчас!
Последний удар был настолько сильный, что Вера, не удержавшись на ногах, отлетела на несколько метров и рухнула возле обеденного стола. Из разбитых губ и носа текла кровь.
Маленькая Клава от увиденного избиения старшей сестры испугалась и сильно заплакала. Затем закрыв ручками лицо, вздрагивая, уткнулась в угол лежанки. Катя и Шура, не понимая, что происходит, за что их старший, любимый и единственный брат бьет их сестру, вначале онемели от испуга, затем стали кричать: — Братик не бей Веру! Ей больно.
Акулина вначале не вмешивалась в потасовку детей, и сидела, склонив голову на скамейке с выражением глубокого сожаления происходящим, но когда удары пошли один за другим, материнское сердце не выдержало разыгравшейся вакханалии в ее доме и, подскочив к сыну, схватила его за руку. Вера уже лежала на полу.
— Убей лучше меня, чем ее, если ты не можешь остановиться!
Миша дернулся и, вырвав руку, замахнулся на мать. В этот момент его рот был перекошен неистовой злобой, а затуманенный взор выражал крайнюю степень негодования.
— Ну, бей, сынок! Бей! Если ты на это способен, — уже не крича, а с надрывным шепотом запекшими обветренными губами простонала мать, застыв перед Михаилом, безвольно опуская свои натруженные руки. По ее сухонькому, рано состарившемуся лицу текли слезы, оставляя на нем белесые соленые следы. Наполовину седые волосы, выбившись из гребешка, растрепались во все стороны и особенно подчеркивали ее душевное состояние. Сердце матери колотилось с перебоями и готово было выпрыгнуть из груди, чтобы навечно остановится и не чувствовать больше навалившегося на него горя. Еще доля секунды и тяжелая рука брата опустилась бы на голову Веры, завершая расправу.
