Елена Хаецкая - Вавилонские хроники
Мурзик вступил в компартию. Теперь его почти никогда не было дома – он то оформлял документы на освобождение, то бегал по партийным заданиям. Я снова перешел на бутерброды с сыром и мокрой вареной колбасой, если только Цира, сжалившись, не заходила с домашней стряпней в термосе.
На вопросы о том, как продвигается работа по обихаживанию кривоногой энкидуносной стервы, Мурзик отвечал невнятно. Отговаривался подпиской о неразглашении, которую дал при вступлении в партию.
Наконец мне это надоело, и я прибег к последнему средству – авторитету сотника. По моей просьбе, Цира отправила нас с Мурзиком прямиком в мурзиково любимое прошлое. Обоих.
…Я едва успел коснуться ногами земли, как меня окатило грязью. Большая боевая колесница промчалась мимо, едва не располосовав мне бок острыми ножами, вращающимися в осях колес. Вокруг кипела битва. Тяжелый, как танк, мудила в доспехах мчался в мою сторону, замахиваясь бревном.
Я уставился на него, вытаращив глаза. Мудила яростно орал на бегу. В этот самый миг меня сбили с ног, и я повалился лицом в сырую растоптанную землю. Мгновением спустя на меня сверху рухнул мудила. Все во мне кракнуло и оборвалось, когда он всей своей тяжестью вдавил меня в землю. Лежа на мне, мудила конвульсивно сотрясался, потом затих. Мне стало сыро. Я кое-как вывернулся, и увидел, что в спине мудилы торчит секира.
Коренастый дядька в кожаном доспехе, крякнув, изъял из мудилиной спины секиру и усмешливо сказал, глядя, как я извиваюсь под мудилой в попытках высвободиться:
– Другой раз не зевай.
Я вылез на волю и встал. С меня потоками текли грязь и вода. Дядька вырвал у мертвого мудилы копье и всучил мне, обругав на прощание.
Я поднял копье, проорал боевой клич Энкиду и бросился в битву.
Мне было упоительно. Я убивал врагов без счета. То есть, я думаю, что убил их на самом деле не очень много, просто я их не считал. И еще я знал, что в этой жизни во мне куда больше от Энкиду, чем в жизни ведущего специалиста Даяна. И что нас, Энкиду, в этом мире меньше. И еще я знал, что коренастый дядька – не Энкиду, но тоже очень хороший человек.
А вечером мы собрались в лагере за возведенным наспех палисадом. Начальство разбиралось, кто выиграл сражение, а мы просто отдыхали. Несколько человек разложили костер. Постепенно к костру собралось десятка три воинов, и я увидел среди них Мурзика.
Он был младше, чем тот, кого в будущем купят для меня родители, но не узнать его было трудно: все те же толстые губы, темные глуповатые глаза, тяжеловесное сложение – когда Мурзик наберет возраст, вместе с годами придут к нему крепкое брюхо и бычья шея с тремя складками на затылке.
Сейчас ему было не больше двадцати лет, и он был еще строен и поджар, хоть и широк в кости. Он носил длинные волосы, забранные в хвост. И тонкую золотую серьгу в виде полумесяца в левом ухе.
Десятника звали Хашта. Он был легко ранен – в левое плечо. Сидел, одновременно откусывая от лепешки и затягивая зубами узел на повязке. Хашта и слушал местного балагура, и не слушал, мимолетно улыбаясь шуткам и поблескивая белками глаз.
– Ну-ка! – произнес чей-то громкий голос.
Воины загомонили, уступая место, и к костру протиснулся кряжистый дядька. Тот, что спас мне жизнь. Это и был сотник.
Оглядел собравшихся, хмыкнул. Его угостили лепешкой, вином в полой тыкве. Отведал и того, и другого. Встретился глазами с Хаштой, еле заметно кивнул ему.
Сотник сказал, что подслушивал у палатки начальства. Там решено, что битву выиграли мы, и потому завтра отходим к реке Дуалу.
Известие было хорошее. Мы просидели у огня до глубокой ночи. Выпили все вино, какое только нашлось. Потом заснули.
Я очнулся. Мы с Мурзиком лежали рядком на диване, будто супруги на брачном ложе, а Цира без сил оседала на табуретке. Мы видели, как она кренится набок, хватаясь слабеющими руками за табуретку, но не могли даже пошевелиться, чтобы ее подхватить. В конце концов Цира с грохотом повалилась на пол и тихонько, бессильно заплакала, скребясь пальцами по полу.
Первым пришел в себя Мурзик. Отбросил одеяло, скатился с дивана и подобрался к Цире. Улегся рядом большой неопрятной кучей. Она подползла к нему и свернулась клубочком. Мурзик погладил ее, как кошку. Кое-как встал. Поднял Циру и перетащил ее на диван.
Цира бухнулась рядом со мной, задев меня локтем по лицу. Я простонал, мотнул головой. Сел.
Мурзик пошел на кухню за водой.
Цира, громко глотая, выпила принесенную Мурзиком воду.
– Загоняешь ты себя, – сказал ей Мурзик.
Цира подержала стакан в руке и вдруг с визгом запустила им в стену. Стакан разбился, осквернив обои остатками воды.
– Гад! Гад! Гад! – завопила Цира, подпрыгивая на диване. Меня мягко потряхивало рядом с ней. – Сукин сын! Мерзавец!
Мурзик изумленно моргал.
– Сволочь! Коммунистическая гадина!
– Да что с тобой? – тихо спросил Мурзик. – Что я тебе сделал?
– Мне?!. Мне?!. Ты всем!.. Всем нам!.. Всем! Ты… Ты!.. Ты сделал… Ты… Энки…ду…
Она расплакалась – бурно, навзрыд.
Мурзик сел на пол возле дивана, заглянул Цире в лицо. Вытер своим толстым пальцем слезы с ее щеки.
– Ты чего, Цирка… – прошептал он. – Ты чего плачешь?..
– Ты нас предал… Ты нас бросил… – захлебывалась Цира. – Ты погряз в своих комми…
– Вы же сами мне велели… Вот и господин мой скажет… – бормотал Мурзик виновато. – Я же для пользы…
Я сел рядом с Цирой на диване и резко спросил Мурзика:
– Нашел стерву?
– Да… И в доверие к ней втерся… Она меня на курсы всеобщей грамотности отправила… Читать-писать обучаюсь за счет партии…
– Мы тебя не для грамотности туда направляли!
– Так это… господин… – сказал Мурзик. Он заметно сделался прежним.
– Слушай ты, Хашта, – сказал я. – Хватит называть меня господином. Привыкай теперь к Даяну.
– Хорошо, – сказал Хашта.
– И волосы отпусти. Не стриги под полуноль.
– Хорошо, – повторил Хашта.
– И серьгу себе купи. Я денег дам.
Он заморгал.
– Так это вы были?.. – спросил он тихо. – Тот паренек…
Паренек?
– А какой я был? – спросил я.
– Нет, вы сперва скажите… У костра – это вы сидели?
– Там много кто сидел.
– Нет, возле самого сотника. Еще вином его поили из тыквы.
– А… вином – это я его поил. Он мне жизнь спас.
Хашта-Мурзик засиял. Потянулся через Циру, схватил меня за руку. Сжал.
– Он этот глоток вина потом долго вспоминал…
– Почему? – поразился я.
Хашта пожал плечами.
– Вино хорошее было… Он знаете как говорил? Много, говорил, я вина в жизни выпил, но самое лучшее – то, что от души… Одно – в харчевне у Харранских ворот, из рук пригожей девки, а другое – поил меня, говорит, один раздолбай после боя у реки Дуалу…
– Ну, и какой я был?
– Да такой же, как теперь, только покрепче, что ли…
Придя домой, я застал у себя Мурзика с Цирой. Они сидели на кухне, за столом, разложив какие-то бумаги и уткнувшись в них нос к носу.
– Обед в термосе, – сказала Цира, не поднимая головы.
Я вошел в комнату, снял с подоконника толстый цирин термос, достал бумажную тарелку и вытряхнул на нее содержимое термоса. В комнате запахло съестным. Тушеная картошка с куриными фрикадельками. В томатном соусе. Умеет Цира порадовать мужчину.
Сел на диван с тарелкой на коленях и начал есть. Руками. Съел быстро, обтер руки об одеяло и направился на кухню. Выбросил пустую тарелку. Ведро было переполнено.
– Вынес бы ты, что ли, мусор, Хашта, – сказал я.
Мурзик-Хашта оторвался от бумаг. Посмотрел на меня виновато.
– Я сейчас, Цира, – сказал он. Встал, взял ведро. Потопал на помойку. Лежавшая сверху скомканная бумажка вывалилась из ведра и упала на пол. Тотчас же кошка, доселе невидимая, – караулила, что ли? – возникла из небытия и принялась с топотом гонять бумажку.
Я всегда считал, что кошки – бесшумные твари. Что они крадутся на мягких подушечках лапок. Наша кошка, Плод Любви, бегала с топотом, какой не снился самому завзятому барабашке.
Когда за Мурзиком захлопнулась входная дверь, я заглянул в бумаги.
Это были грамматические упражнения.
– Ну что ты во все суешься? – недовольно спросила Цира. – Кто тебя звал?
– Во даешь, Цирка! – сказал я развязно. – В конце концов, это моя квартира. А Мурзик – мой раб.
– Он уже почти не раб.
– Я еще не подписал все бумаги. И гражданство ему еще не выправил.
– Все равно, Энкиду…
– Только этого нам и не хватало, – сказал я. – Энкиду-коммунист. А ты что тут делаешь, Цира? Помогаешь Мурзику листовки писать? Призываешь к мятежу с бомбометанием? Злокозненным комми потворствуешь?
– Я у Мурзика ошибки проверяю, – сказала Цира холодно. – У него, между прочим, завтра контрольная по вавилонскому.
– Покажи.
Я взял листок и стал вчитываться в мурзиковы каракули. Неумелой рукой беглого каторжника было выведено:
