Сергей Сезин - Нарвское шоссе
Да, еще одна такая атака с контратакой — и негу взвода. А с одним пулеметом обороняться — замучаешься таскать его с позиции на позицию и из одной амбразуры в другую. Тем более что снятие со станка тоже не две секунды занимает. А пока снимаешь-ставишь, немцы увидят, что пулемет отмалчивается, и сами атакуют.
Я попробовал встать и чуть не грохнулся. Сел (фактически свалился) и вторую попытку предпринял, опершись на винтовку. Так, конечно, тоже шатало, но уже стоял. И организм потихоньку осваивался и с силами собирался. Немного набравшись тех самых сил, поковылял к Егору. Он пытался разобрать пострадавший пулемет в левой амбразуре. Я там побыл чуток, но в полутемном каземате и, наверное, из-за запаха горелого мне стало хуже, и я поковылял обратно на воздух. На ветерке уже не тошнило, как внутри. Надо уже и делами заняться. Вот посижу еще немного — и займусь набивкой лент. Надеюсь, доковыляю до лент и не упаду.
Одну ленту я успел набить до прихода Островерхо-ва. А дальше стало не до нее.
Начался новый артобстрел, а после него — новая атака. В этот раз танков не было или атаковали они не наш дот. Атаку мы отбили только за счет того, что не жалели патронов. Егор поливал немцев длинными очередями и расстрелял восемь лент. Вода в кожухе регулярно перегревалась, и мы с Пашей заливали новую. Да и еще сверху кожух водой из ведра обливали. После второго обливания пйру было так много, что Федор Ильич приказал больше так не делать, а то будет прямой ориентир дяя немецких минометчиков. Но они на сей раз были заняты и обстреляли нас уже после того, как их пехота стала пятиться, чтоб дать ей отойти. Все пока обошлось благополучно, кожух не распаялся, ствол не поплавил-ся, два номера-«инвалида» (то есть я с Пашей) как-то справились.
Я немного восстановился и даже смог таскать станок. Слабость еще ощущалась, и явственно, но было уже куда лучше, чем сразу после того, как очнулся. Тому можно было только радоваться, потому что нас осталось только шестеро, из них трое либо раненых, либо ушибленных пыльным мешком вроде меня. А, нет, вру: семеро, еще одного не посчитал. К нам пристал один красноармеец из сводной роты, что сидела в окопах перед нами. Вокруг него всех в траншее побило, и он «организованно отошел» в нашу сторону. Тут его Островерхов поймал, провел разъяснительную работу и приспособил к нам на помощь. Звали его смешным именем Анемподист, и был он родом из Псковского района. Он нам рассказал, что призвали его перед войной на сборы, а потом было 22 июня. И мы — уже не первая часть, куда он попадает. Я в шутку назвал его попаданцем, а он согласился, сказав, что вечно он попадает в интересные истории, обычно в престольные праздники, когда чуток выпьет. Тогда Анемподисту обязательно повезет с попаданием в историю. Правда, на войне эта закономерность смазалась, ибо он не все- гда может знать, что сегодня — праздник или нет. Островерхое хмыкнул и спросил, знает ли попаданец из пехоты в пулеметчики, что сегодня за праздник. Анем-подист не знал, и взводный просветил его, что сегодня день чудотворцев Соловецких, Германа и Савватия. Так что сегодня точно был день попадания в историю, хоть и на трезвую голову. Новоприбывший в пулеметах не разбирался, потому был использован в качестве приданной доту пехоты. Так мы развлекались между налетами артиллерии, набивая опустевшие ленты и слушая рассказ Анемподиста про его приключения на свадьбе у председателевой дочки в тридцать девятом году. Дело было девятого февраля, когда праздновалась память аж четырех святых мучеников, потому и появления пятого ждать пришлось недолго...
Как и нам следующего артобстрела следующего попадания в дот. На сей раз снаряд был покрупнее и, видимо, попал в уже имевшуюся выбоину от предыдущего. Внутри не только лампы потушило, но и нас с сидений посбрасывало. Нет, все-таки к попаданиям тяжело привыкнуть, врут эти стихи... Две лампы с крючков слетели и разбились, одну из них пришлось тушить, ибо загорелся разлитый по полу керосин. И кашляли мы с двойным усердием — от последствий попадания и от пожара. Сразу после окончания артобстрела мы ждали атаки, но ее пока не было. Зато мы смогли рассмотреть последствия от этого снаряда. По тылу дота пошли трещины, и как бы от следующего попадания не заклинило дверь. А запасного выхода в доте нет. А что тогда делать —не знаю. Телефон молчит, на подмогу оттого может никто не прийти вовремя. И застрянем мы в ловушке. Правда, у нас есть взрывчатка, но, откровенно говоря, не уверен я, что от взрыва дот не рухнет. Так что выбор получается такой: не подорвать — значит, сидеть в ловушке. Подорвать — сидеть в другой ловушке. Впрочем, в этом случае выбора совсем не будет — немцы просто подойдут и закидают гранатами. И даже сдаваться — в том смысла никакого нет. Немцам проще сунуть пару гранат в амбразуру, чем, рискуя жизнью, разбирать завал, чтоб нас спасти и в плен взять. Вот будут ли они ради нас собой рисковать? Однозначно, что нет.
Блин, а я что — трусить собрался, раз о сдаче в плен начал думать? О ней думать даже не надо. Как ни хреново я знаю историю, но то, что немцы наших пленных истребляли, это-то я точно запомнил. Потому что, если даже винтовку бросишь и руки поднимешь, тебя вместо смерти от пули и гранаты ждет смерть от голода и тифа. Баба Наташа рассказывала, как через их деревню гнали пленных, которые от голода еле шли, а тех, кто ослаб, пристреливали. Бабы пытались пленным сунуть кусок хлеба или картофелину, а охрана их била прикладами. Лучше уж сразу, чем от голода подыхать, смалодушничав и подняв руки. Вообще я поторопился, подумав, что контузия меня отпустила и все кончилось. Сидел я на земляной приступке, набивал очередную ленту, как меня замутило, на глаза набежала какая-то сетка, и я очутился на дне траншеи, весь в холодном поту и слабый, как новорожденный котенок.
На секунду даже подумалось, что я сейчас умираю — именно так ощутил себя. Руки-ноги шевелятся, а вот силы никакой. Видимо, не зря требуется после сотряса лежать. А я свое несокрушимое здоровье переоценил.
Вот так я и лежал с мокрой тряпкой на голове, пока поближе к доту не подъехала санитарная двуколка. Носилки у нас в доте были, но в траншее с ними не развернуться. Я начал про то, чтоб с ними не мучились, сейчас сам встану, но меня оборвали. Паша с помощью Анемподиста подсадил меня на закорки и потащил. А Моня сбегал за вещмешком. Вообще это ж сколько в Паше силищи — я все же не маленький, килограмм семьдесят тяну. Плюс форма и снаряжение, и Паша уже сам раненый, но тянет меня, и даже дыхание у него не свистящее. Дотащили меня до этой санитарной двуколки, внутрь положили, попрощались наскоро и бегом обратно. Я даже забыл им немецкие патроны из подсумков отдать, так все моментом прошло, а мозги ворочались очень небыстро. Дядечка лет сорока пяти с зелеными петлицами меня пристроил поудобнее, спросил, не хочу ли я пить (не хотел), залез на передок двуколки, и конячка тронула с места. Дядечка какой-то другой, не тот, что уже приезжал за ранеными. Тот был куда моложе и лицом кавказца напоминал. Я занимал половину кузова, а справа от меня место еще на одного оставалось. Надо мной был брезентовый полог, так что буду ехать в теньке. А везут меня весьма не тряско, я-то думал, что все кочки будут у меня в больной голове отзываться, но вышло лучше. Наверное, здесь рессоры есть, да и колеса большие, больше тележных, прямо как в этих азиатских телегах, как их там называют, арбами, кажется... Пока ехали, меня укачало, и я задремал. Но это был не сон, а что-то такое, как от усталости. Наверное, когда по мозгам бьют, они от этого устают и чувствуют себя, как будто весь день руководили телом, таскавшим мешки с цементом. Я это и раньше замечал, когда в предыдущие разы по голове получал. Растолкали меня, а где — не знаю, наверное, где-то в медпункте. Или как это в армии называется...
Это, наверное, врач, точнее — врачиха. Возраста — такого же, как тот дядька, что двуколкой управлял. На зеленой петлице — зеленый же прямоугольник. И змея с рюмкой, Военврач, значит.
— Что с тобой, боец?
— Пуля в каску попала, но не пробила. Сначала было ничего, но потом плохо стало.
— Сознание терял? Тошнило или рвало?
— Тошнило, и сознание терял, но не рвало. А еще слабость была. Даже сидеть не смог и по стенке сполз.
— Теперь смотри сюда и не отворачивайся, не ослепнешь.
Мне в глаза посветили фонариком. Я кое-как это перенес, хотя голова заболела еще сильнее. Теперь мне сказали последить взглядом за пальцем, фонарик уже в глаза не светил, но был совсем рядом у лица. Вот для чего это делается — не пойму. Хотя... втравмпунктетак тоже делали. Дальше мне давление померили совсем антикварным аппаратом. Сейчас такие аппараты либо электронные, либо с манометром. А этот был с ртутным столбиком!
— Кофеин под кожу — и к эвакуации.
И через минуту мне под кожу засандалили лекарство. Я аж взвыл. Мне за жизнь кололи много чего, и в вену, и в задницу, и под лопатку, но так больно было редко. Разве что когда от дифтерии прививали. Но прошло быстро. Вообще медики на наши стоны редко внимание обращают, разве что когда совсем зачетно заорешь, чтоб их тренированные уши не выдержали. Или это они так народ разделяют: кто после такой процедуры подхватился и домой побежал — тот, значит, симулянт голимый, а кто хоть ругается, но остался — того так здорово прихватило, что лечить придется?
