Николай Берг - Лёха

Уселись с краю, дальше народ вповалку лежал, вплотную друг к другу, не протиснешься. Там, откуда пришли, грохнул нестройный залп из десятка винтовок. Потомок подпрыгнул было на месте, но спрашивать ничего не стал.

А чуток попозже пришли, прижимая бережно к себе квадратные буханочки хлеба добровольные помощники. Широпаев встретился взглядом с Семёновым и весело сказал:

— Видал, колхозный, если к немцам по–людски — то и они по–людски! Европа! Сдали жидов и коммуняк — получили хлеб. А ты голодный сиди, соси пальцы!

— Проторговались вы, продешевили — жиды‑то кончились, что завтра жрать будете? — едко ответил артиллерист Середа.

— А я тебя сдам. Как комиссара — заржал Широпаев, а его дружки заулыбались.

— Попробуй, только потом не удивляйся, если тебе вместо хлеба иное прилетит. Die Arschbacken zusammenkneifen тоже с умом надо, а ты дурак еловый. Mach, dass du wegkommst, du verdammte Scheisskerl!

Коренастый как‑то съежился, сильно даже уменьшившись в размерах, словно сдулся и опасливо поглядывая, бочком–бочком подался в сторону.

— Черт, надо было им морды набить и хлеб отобрать — задним умом сообразил Семёнов.

— А ну их к черту с этим хлебом, чтоб им подавиться — проворчал Середа.

— Хлеб всего лишь хлеб — пожал плечами Семёнов — а ты здорово шпаришь по–немецки.

— Учительница хорошая была.

— Хорошим словам она тебя научила, действенным. Вона его до печенок проняло. Не боишься, что они настучат, как угрожали?

— Нет, это шакалье только на словах смелое. Приссат. А если и заложат — еще вопрос кому немцы поверят. Особо разбираться то не будут. Так что эти урки понимают, можем в одной яме оказаться. Что дальше делать собираемся? — убавив голоса, спросил артиллерист.

— Поедим на сон грядущий и постараемся выспаться — ответил Семёнов, решив, что, пожалуй, стоит этого бойкого парня взять в компанию. Потому и распорядился, чтоб Жанаев поделил оставшиеся сухари на четверых. В ответ Середа достал из противогазной сумки невиданное сокровище — завернутую в грязный станиоль треть шоколадной плитки.

Подумали — и решили оставить это на завтрак. Переглянувшись в наступающей темноте, согласились. Впрочем, темнота была относительной — Несколько стоявших в поле машин включили фары и светом ограничили пространство с пленными. Проверять, насколько бдительно немцы охраняют, кинувшись в засвет, охотников не нашлось.

Ночь была отвратительная — промокшая одежда не грела, было жутко холодно и к утру, как ни жались друг к другу, но под открытым небом задубели совершенно.

— Хорошо поспали — бодрым, но осипшим голосом заявил Середа — кто как, а я вспотел, дрожавши.

— Ловкий ты — осуждающе пробурчал Семёнов таким же отсыревшим голосом — я так замерз как цуцик.

Вокруг слышался кашель, для остальных пленных ночь прошла тоже не шибко комфортно. Лёха опять рассопливился. Да и Жанаев выглядел далеко не лучшим образом. Поглядев по сторонам и убедившись, что, в общем, никто не подслушивает, Семёнов поманил своих пальцем, и когда они придвинулись поближе, тихо–тихо сказал:

— Сегодня кровь из носу, а надо уйти. Мы и так уже ослабли, дальше только хуже будет. Согласны?

Трое переглянулись и кивнули головами. Насчет шоколада, было, задумался Семёнов — может приберечь на потом или обменять на хлеб, но махнул рукой, решив, что как говаривал его батька «будет день — будет и пища!» А вот если убьют при побеге — так и ладно. Договорились только, что опять будут держаться все кучно — по правой обочине, чтобы, когда рванут — с другой стороны конвой не сразу заметил. Лёха удивился было. Потом сообразил, что исчезновение шеренги будет заметно сразу — как выбитая из забора штакетина. Тронулись не скоро, долго пришлось стоять в колонне, пока всех построили. Голова колонны выстроилась достаточно быстро, середина — помедленнее, а хвост занял очень много времени. Что‑то там творилось мутное и нехорошее, как ни пытался Семёнов со своего места углядеть — что именно — так и не понял. Стоявший с краю Лёха даже не смотрел туда, но когда кто‑то раздирающим голосом крикнул: «Лешенька, встань же, не удержать мне тебя, ну очнись же!», засуетился и стал туда смотреть. А потом вздрогнул всем телом, когда оттуда бахнул привычный уже за последнее время выстрел. После еще нескольких, наконец дана была команда и колонна вразнобой, словно и не из военных обученных строю людей состояла, двинулась.

— Что там? — спросил Семёнов Лёху.

— Кто идти не смог — тех добили — ответил тоскливо потомок. Видно было, что смерть неведомого тезки на него повлияла не лучшим образом.

Колонна тем временем вытягивалась с поля на дорогу, и тут Семёнов разглядел — там, куда отвели вчера вышедших из строя, белело нижним бельем несколько десятков раздетых и разутых трупов, валявшихся как попало. Вот даже как — и прятать не стали и хоронить, значит, показуха это специальная. Борьба с коммунистами и евреями, значит. Только вот те, кто свалились по дороге сюда и те, кто после мокрой ночи не смогли встать были убиты просто так, потому насчет борьбы исключительно с жидами Семёнов немцам верить не стал. Для дураков это. Хотя и напечатано на бумаге. Надо драпать. И побыстрее.

Драпать, однако, не получалось. С утра конвой был старательным и злобным. Сзади то и дело бахали одиночные, видно те из раненых, кто еще мог идти, все же выдыхались, как выдыхались и помогавшие им товарищи. Сам Семёнов с тревогой ощущал, что ослаб, а уж на Лёху и смотреть было страшно. Пухленький и розовый в момент прибытия он побледнел и как‑то усох, да еще и чихал все время. Не хватает еще и его тащить, а придется, если обезножеет. Нет, надо удрать как можно раньше. Но конные охранники то и дело проезжали по обочине и по той и по противоположной, пешие конвоиры тоже работали как часы. По форме вроде не те, что вчера, у этих не было блях на груди, но работали и эти очень грамотно. А с каждым километром по пыльной дороге становилось все тяжелее и тяжелее идти. Навстречу по–прежнему попадались немецкие колонны, одиночные грузовики, шныряли мотоциклисты, но вот собственно войск стало куда меньше. Видимо сказывалось то, что колонна уходила в немецкий тыл все дальше и дальше от линии фронта.

Солнце уже встало практически в зенит, жарило весьма ощутимо, пропыленная колонна все ползла и ползла без остановок, а шансов сорваться в бега не было никаких. Конвоиры неспешно шли по обочинам, поглядывали внимательно, изредка раздавались выстрелы, на которые уже никто и внимания не обращал. Наступала тупая одурь, впору было отчаяться. Семёнов не без труда наорал сам на себя внутренним голосом, стараясь, чтобы максимально этот голос походил на незабвенного старшину Карнача. Перепробовал разное. Не очень помогало. Наконец, на воспоминании об утреннем крике «Рррота, пааадъем!!!» удалось все же встряхнуться. Еще тяжелее стало. Очень хотелось пить. Очень хотелось есть. Очень хотелось сесть. А то и лечь. Ноги стали чугунными и неподъемными. И как на грех поля вокруг. Лесок вроде недалеко, метрах в ста — что справа, что слева, только до леска вдоль дороги — поля. И все это просматривается насквозь. Не добежишь. Прицелиться конвоиру — секунд шесть надо. Ах, черт, ржание сзади, про конных забыл. Конному догнать — совсем нечего делать. Глянул на своих спутников. Втянулись, идут, по сторонам не смотрят, глаза снулые. Как у полежавшей рыбы. Встретился глазами с бурятом. Тот посмотрел вопросительно, мол, когда же? Семёнов в ответ пожал плечами. Потом тихо сказал:

— Ребята, не раскисайте! У немцев обед скоро, что‑нибудь да придумаем! Встряхнитесь!

Середа криво усмехнулся. Потомок мутно глянул, потом опять уставился себе под ноги. Просто руки от всего этого опускаются, но не кидаться же глупо под пули, не для того маманя растила, чтоб вот так глупо сдохнуть. Вот уж фигушки! Семёнов разозлился, и на некоторое время стало вроде как полегче. Принялся смотреть, кто слева навстречу проезжает. Грузовик с ящиками. Мотоцикл. Еще мотоцикл. А поля все тянутся и тянутся. Справа лесок удалился, а слева — через дорогу, вроде как поближе стал. Не, все равно не добежишь. Оглянулся, ближайший конвоир был неподалеку и бдел, гнида платяная. Шел распаренный, красный, с непривычно засученными рукавами, расстегнутым кителем, откуда торчала белая майка. Еще три грузовика. Трупы наших в кювете. Легковушка в другую сторону. Мотоцикл с коляской. Пустой грузовик обогнал колонну, опять присыпав пылью идущих. В эту сторону грузовик с тентом, тяжелый. Ну и пылят же они, сволочи! Конвоир сзади платком вспотевшую рожу вытирает. А зря, вон кто‑то пылит так, что грузовикам и не сравниться. Пылища, словно дымзавеса сзади волочится. Понятно, танк гусеницами дорогу молотит. Спешит сволочь, видно отстал, теперь фронт догоняет. Один, а пыли поднял! Как от колонны, аж не видно, что за ним сзади. Не видно! Семёнов встрепенулся, глянул опять на своих спутников, открыл было рот, но тут глаза у взглянувшего ему в лицо Середы раскрылись в непонятном ужасе и артиллерист здоровой рукой рванул за грудки Семёнова к себе и сам резко отшатнулся назад, отпихивая спиной Жанаева и Лёху на обочину. А тишина вдруг взорвалась многоголосым воем ужаса, визгом, каким перед смертью только можно на последнем выдохе заверещать, залпом брани, странным тошным хрустом, чваканьем и близким ревом мощного двигателя вместе с мелодичным и неуместным тут дзиньканьем, какое издают траки танковых гусениц на ходу. Обдало вонью горячего выхлопного газа, запахом крови, дерьма и еще чего‑то, что не унюхаешь в нормальной жизни. И земля под ногами содрогнулась от промчавшейся по ней тяжести. Чуть не сломав себе шею, Семёнов рывком глянул в влево и обалдел, увидев вместо только что шедших рядом с ним в густой пыли какую‑то непонятную на вид размазанную по дороге разноцветную зелено–карминовую массу и корму удаляющегося танка.