Государь - Алексей Иванович Кулаков
— Сэр Уильям?
— На эшафоте смерть быстрая, Энтони. В каменоломнях же человек может годами гнить заживо: я как-то видел подобное у осман, и надолго запомнил… Свои впечатления. Н-да.
Выйдя на перекресток, компания остановилась, дожидаясь пока знаток Москвы укажет, куда им всем двигаться дальше — ну и заодно пропустить медленно втягивающиеся в узкую улочку телеги с кирпичом приятно-желтого цвета.
— Тот человек, что говорил мне про обет короля Иоанна, так же рассказал, что принц Димитрий устроил чуть ли не публичное покаяние перед большой толпой московской черни. Это правда?
— Если про толпу, то это самое наглое преуменьшение из всех, что я слышал. В тот день, сэр Уильям, на Красной площади и ее окрестностях собралась едва ли не вся Москва!.. Да и о черни ваш источник тоже солгал: наравне с простолюдинами присутствовали и самые знатнейшие люди Русии.
Как-то непонятно дернув головой, английский джентри благочестиво перекрестился перед тем как продолжить:
— Я был там, и подробно описал все что увидел и услышал в отчете для Компании.
— С которым я благополучно разминулся.
— Эм… Конечно, достопочтенный сэр.
Вновь перекрестившись, главный Дженкинс начал вспоминать:
— В тот день на площади перед Кремлем устроили длинный помост, который покрыли коврами — и когда площадь полностью заполнилась людьми, наследник московского престола вышел на него в полном одиночестве…
Прервавшись, рассказчик уступил середину улицы небольшому стаду белоснежных гусей, важно шествующих по утоптанной грязи и почти не обращающих внимания на босоногого долговязого паренька, что вичкой и голосом направлял их внутрь распахнутых ворот усадьбы.
— Он произнес очень, ОЧЕНЬ впечатляющую речь. Сначала обвинил себя в доверчивости и чрезмерном милосердии к врагам православной веры и государства; затем рассказал, что его недавняя болезнь и слепота есть наказание за гордыню и опять же излишнюю доверчивость к тем, кто этого был недостоин. Потом упомянул неких злодеев, которым очень не нравится династическая уния Литвы и Русского царства — ведь вместе они становятся гораздо сильнее, и могут полностью прекратить набеги из Крымского ханства…
— За которым стоит Блистательная Порта, вечно нуждающаяся в рабах и рабынях — так что обиде их вассалов, можно дождатся и самих осман! Г-хм. Продолжайте, Энтони, продолжайте.
Кивнув, очевидец добросовестно наморщил лоб, стараясь припомнить нужные строчки своего доклада:
— Далее принц Димитрий говорил о том, что русские и литвины — суть один народ, разделенный несколько веков назад, но стремящийся вновь соединиться. Провозгласил, что у них одна кровь, одна вера и предки — и теперь они наконец-то вновь едины под высокой рукой его отца, царя Иоанна… М-м? Что Московский Дом огнем и мечом покарает всех, кто посмеет обидеть даже самого ничтожного из их подданных, или хоть как-то посягнуть на земли Святой Руси.
— Святой?!?
Скепсиса в голосе сэра Меррика было столько, что он едва не капал с языка на землю.
— В храмах Московии священники открыто провозглашают, что Москва есть Третий Рим, и что им покровительствует апостол Андрей Первозванный. Правда, более всего русские почитают Богородицу Марию… В честь которой царь и знатнейшие люди Русского царства в будущем намереваются отстроить храм, долженствующий превзойти собор Святой Софии в Стамбуле и затмить собор святого Петра в первом Риме!
Хмыкнув, консул благочестиво перекрестился: Деву Марию почитали не только ортодоксы, но и просвещенные протестанты.
— Все же у короля Джона поистине императорские амбиции… Но вернемся к принцу-наследнику: он ведь говорил что-то еще?
Агент Дженкинс отчего-то не торопился продолжать рассказ: довольно странно тряхнув головой и по примеру начальства богобоязненно перекрестившись, Энтони нехотя выдавил из себя признание:
— Я стоял слишком далеко от помоста, и не расслышал завершение его речей.
— Вот как? А что же собравшиеся перед королевским замком?
Дернув рукой так, словно хотел еще раз наложить на себя крестное знамение, очевидец глубоко вздохнул:
— Толпа… Она сначала молча внимала, затем тихо плакала от жалости, потом рычала в гневе, а под конец ревела от воодушевления так, что заглушила колокольный звон. Это было… Очень страшно, сэр: сам воздух дрожал так, что сердце готово было вырваться из груди. И одновременно — невероятно воодушевляюще!..
Не выдержав и все же несколько раз перекрестившись, Энтони пробормотал короткую молитву-обращение к небесам, прося даровать спокойствие духа и разума — чтобы он наконец смог похоронить в памяти лившиеся по щекам жгучие слезы печали, и то, как он умудрился незаметно для себя сорвать голос в криках восторженной радости.
— Н-да. Все же эти ортодоксы… Странные. Публично каяться в том, что слишком мало рубил голов и отправлял людей на виселицу — и вызвать этим неподдельное сочувствие у знати и черни?..
Покачав головой, Мэррик кинул взгляд на собственного сына, явно притомившегося осматривать московские достопримечательности.
— Впрочем, королеве Елизавете наверняка понравится эта история: ей до сих пор припоминают тех бродяг, которых развешивали вдоль дорог при ее отце, короле Генрихе. М-да…
Придержав за плечо чуть прихрамывающего Джонни, консул кивнул на него левому охраннику — тот же, приблизившись, привычно подхватил и усадил повеселевшего хозяйского сына себе на плечи.
— Энтони, в своих докладах ты часто упоминал о том, как принц Димитрий исцелял разные болезни одним лишь прикосновением рук. То же самое я слышал и от заслуживающих доверия негоциантов и путешественников. Некоторые даже сравнивали его с первой династией французских королей: по преданиям, Меровинги тоже могли что-то подобное.
— Я сам был тому свидетелем, правда, всего один раз.
— Тогда почему же принц не исцелит свое увечье? Или подобное не в его силах?
Пожав плечами, Дженкинс спохватился и озвучил се словами:
— Это мне неизвестно, сэр Уильям. Но по Москве ходят слухи, что дар исцеления теперь хранит его сестра принцесса Евдокия — до той поры, пока наследник трона не вернет себе неустанными молитвами и богоугодными деяниями потерянное от яда зрение.
От удивления Меррик резко остановился и уточнил:
— В каком смысле — хранит?!?
— Сэр, это всего лишь слухи. Которыми со мной, увы, с недавних пор делятся очень неохотно.
Свернув в очередной переулок, четверка мужчин (и один повеселевший юнец, оседлавший чужие плечи) вышли на широкую улицу — став невольными свидетелями того, как ее еще больше расширяют.
— Н-навались, православные! И-и?
— Ух!!!
— И-и?..
— Эх-х!!!
На глазах англичан десятка полтора крепких работников по обе стороны улицы деловито валили и куда-то утаскивали
