Царь нигилистов 2 - Наталья Львовна Точильникова
— Я могу тебе дать денег на опытный образец, — предложил папá.
— Не обещаю, что не просажу, — сказал Саша. — Возможно, авторучке не пришло время.
— Попробуй. Телефон и радио того стоят.
— Спасибо. Нужны часовые мастера. В общем, те, кто умеет делать мелкие детали. Лучше всего встретиться.
— Будут, — сказал папá.
— То, что Бориса Семеновича не сослали в Сибирь после истории с грантом на электродвигатели, внушает некоторый оптимизм, — заметил Саша.
— Любишь ты англицизмы! — упрекнул папá. — Все-таки не стоит настолько засорять ими речь.
— С субсидией, — поправился Саша.
— Батюшка считал Якоби гением, так что многое прощал, — сказал царь. — Гальванопластика полезна. Правда, это стоило еще 25 тысяч серебром.
— А где российская компания «Якоби и сыновья»? — поинтересовался Саша.
— Он подавал заявку на привилегию, — сказал папá, — но ему рекомендовали опубликовать описание и выдали вознаграждение. Он не возражал. Издал книгу о гальванопластике, ее тут же перевели на немецкий, потом на английский.
— В Пруссии теперь гальванические копии покупаем? Или в Англии?
— Иногда тебя хочется убить, — сказал папá. — Нет. На заводе герцога Максимилиана Лейхтенбергского, твоего покойного дяди.
— Понятно, — вздохнул Саша. — Изобрел один, а прибыль извлекает другой. Ну, почему у нас всегда так?
— Якоби принимал участие в открытии производства. Максимилиан сначала завел лабораторию прямо в Зимнем дворце, потом гальванический цех. Его очень интересовала электромеханика. А о Якоби зря беспокоишься. Звание академика, потомственное дворянство, деньги.
— Я не о нем беспокоюсь, а о российской промышленности. Никто лучше не сделает, чем изобретатель.
Папá покачал головой.
— Не обязательно. И вряд ли Якоби изобрел бы что-то еще, став промышленником. А так сконструировал несколько моделей телеграфных аппаратов. Последний ты видел в Коттедже. Буквопечатающий.
— Это телеграф Якоби? Я никогда о нем не слышал.
— Батюшка запретил публиковать описание, — сказал царь.
— А привилегия? Ему дали привилегию?
— Нет. Папá решил, что изобретение относится к военному ведомству.
— То есть засекретил, — усмехнулся Саша.
— Да. Но Якоби повел себя не очень хорошо, показав чертежи своему немецкому другу Вернеру фон Сименсу…
— Дальше ясно, — усмехнулся Саша. — Так возникла компания «Сименс», у которой мы еще много что будем покупать.
— «Сименс и Гальске», — уточнил папá. — Уже покупаем.
— Телеграфные аппараты?
— Да. Они несколько отличаются от аппаратов Якоби.
— Это в качестве самооправдания, — заметил Саша. — Я имею в виду господ Сименса и Гальске. Внесли косметические изменения для усыпления совести. Но, честно говоря, их почти не в чем упрекнуть. Засекречивать бессмысленно. Если изобретению пришло время, значит, идея его возникнет не в одной голове, а в сотне голов одновременно. И выиграет тот, кто первым добежит до патентного ведомства.
Папá затянулся сигарой и выпустил дым в потолок.
— Мы с Якоби можем написать заявки на телефон и радио? — спросил Саша.
— Пишите, — кивнул царь. — Рассмотрим.
— Если засекретить телефон, у этого действия будет ровно один результат, — сказал Саша, — мы утратим приоритет и будем закупать аппараты в Англии, Америке или у того же Сименса. Все! Этим кончится. Потому что время пришло. По моим ощущениям, изобретение телефона — это вопрос 2–3 лет, пяти — как максимум. Только добежать до патентного бюро и дождаться привилегии. Радио может продержаться чуть дольше. Но я бы не рисковал.
— Я же сказал: пишите.
— Папá, у герцога Лейхтенбергского была лаборатория в Зимнем дворце?
— Да.
— Можно мне тоже выделить комнату?
— Ладно, посмотрим.
Папá докурил сигару, потушил, положил дымящийся окурок в пепельницу.
Позвонил в колокольчик. Слуга зажег свечи.
— Саша, — сказал папá, когда лакей ушел, — завтра у Никсы День рождения, и там будут ваши друзья детства. Ты кого-нибудь помнишь?
Саша немного запаниковал. Никого естественно! Каких-то ребят упоминал Никса, но слышать имена не значит знать. Ему совсем не хотелось возвращаться к обсуждению вопроса о своем душевном здоровье.
— Нет? — переспросил царь.
— Шереметьев, — сказал Саша. — Сергей… кажется.
— Да, Сережа. Узнаешь при встрече?
— Не уверен.
— Что ты о нем помнишь?
— Потомок графа Шереметьева и, видимо, Прасковьи Ковалевой-Жемчуговой, крепостной актрисы.
— Почти хорошо, — сказал папá, — только ты ему об этом не напоминай.
— Не думаю, что это позорно. Она была красавица, играла героинь и умерла молодой, кажется, от туберкулеза, сразу после рождения сына. Я помню ее портрет в шлеме с огромным султаном из перьев и плаще с фибулой. Где-то видел…
Саша прекрасно помнил, где он его видел. В музее Кусково, естественно. Все его детство, там в будущем, прошло на улице Аллея Жемчуговой, рядом с бывшим графским имением. И интеллигентные родители регулярно таскали туда на экскурсии.
— Значит, помнишь! — обрадовался папá. — Мы у них гостили.
— Он праправнук?
— Нет. Почему ты так думаешь?
— В Кусково есть стела, посвященная визиту прапрабабушки. Я ее помню. Поэтому подумал, что, наверное, праправнук.
— Она раньше поставлена, — заметил царь. — Саш, ты никогда не был в Кусково. Два года назад мы неделю жили у них под Москвой. Но в Останкино. Ты там мог видеть портрет.
Саша пожал плечами.
— Может быть, читал о Кусково или видел на картине, или мне кто-то рассказывал. Например, Сережа. Он мог ее видеть?
— Да, конечно.
— Я еще помню, что у графа Шереметьева и Прасковьи Жемчуговой был сын Дмитрий.
— Это отец Сергея, — сказал папá. — И ты видел Дмитрия Николаевича. В Останкино.
— Боже мой! Всего лишь внук! Эта история казалась мне такой далекой. Совсем из другой эпохи.
— Совсем не помнишь его отца?
— Нет, — признался Саша.
— А Останкино?
— Смутно.
Честно говоря, так и не довелось побывать. Там в будущем — это был другой конец Москвы.
— То есть ты помнишь Кусково и не помнишь Останкино? — продолжал допрашивать папá.
— Да, — признался Саша.
— Мейендорфов помнишь? Федю и Сашу?
— Фамилия знакома. Но это все.
Царь вздохнул.
— Я уже надеялся, что все в порядке, — сказал он. — И опять эта мистика. Ты иногда мыслишь просто блестяще, пересказываешь то, что мало, кому известно, а иногда вдруг не помнишь друзей, с которыми в разбойники играл.
— Наверное, мозг — это как лист бумаги с записями: если что-то стерто, природа не терпит пустоты и тут же записывает что-то другое.
— Мы стараемся не распространяться о твоей болезни, — сказал папá. — Постарайся, чтобы никто ничего не понял.
— Вряд ли это возможно. Где-нибудь я себя выдам.
— Говори поменьше, побольше слушай. Никса тебя подготовит. Завтра утром.
