Владимир Моисеев - Букашко
И вот мы, наконец, добрались до месторасположения товарища Леопольдова. Честно говоря, я был уверен, что он встретит нас у входа с распростертыми объятиями. Но не тут-то было. Товарищ Леопольдов был занят, он пребывал в привычном состоянии погруженности в размышления.
Увидев нас, секретарша Маргарита вскочила из-за своего столика и безвольно застыла, готовая к любым неприятностям.
— Где Леопольдов? — коротко спросил академик Богомолец. Вот уж кто был уверен, что начальник отдела обязан отнестись к его визиту с большей ответственностью.
— Он думает! — в отчаянии выкрикнула Маргарита.
Я мысленно зааплодировал, если бы она осмелилась добавить слово: "Тише!", сходство со сценой из кинофильма «Чапаев» стало бы абсолютным.
— Леопольдова ко мне! — коротко рявкнул Богомолец. Я вспомнил о его репутации справедливого человека. В воздухе запахло кровью.
Маргарита мышкою юркнула в закуток.
— Товарищ Леопольдов, вас требует к себе товарищ директор! — услышали мы дрожащий голос секретарши. И — тишина. — Ну, товарищ Леопольдов!
Академик решительно прошел к Леопольдову, я последовал за ним. Картина, представшая перед нашими изумленными взглядами, была достойна кисти Рафаэля. Товарищ Леопольдов не сумел выйти из обычного своего интеллектуального оцепенения даже после неоднократных Маргаритиных просьб, свою позу мыслителя он изменить не захотел. И секретарша не выдержала и бросилась к нему на выручку. Произошло неизбежное, голова Леопольдова соскользнула с руки, и, набирая ускорение, рухнула на разложенные на столе бумаги.
Рассказывал мне Михаил о бытующей в отделе шуточке. Зачем у Леопольдова на столе разложены бумаги? А это, чтобы было не больно падать, когда он не сумеет вовремя перестать думать! Что ж, исполнилось!
Начался переполох.
— Врача, врача! — кричала Маргарита.
Академик Богомолец оказался единственным человеком в помещении, не потерявшим в сложившейся ситуации чувства реальности. Он решительно подошел к шкафу и дернул за ручку. Дверца открылась, и на пол посыпались пустые бутылки из-под жидкости для выведения мозолей.
— Что ж тебе, зараза, водки было мало! — грустно сказал академик, и не было в его голосе даже тени озлобленности или осуждения.
Тело унесли в неизвестном направлении и больше о товарище Леопольдове не вспоминали.
*
Неожиданно напомнил о себе товарищ А… Его телефонный звонок застал меня врасплох. Нет, я, конечно, понимал, что за моей, так сказать, деятельностью будут приглядывать. Но в то, что товарищ А. станет говорить со мной так строго, мне не верилось.
— Как дела, Григорий? У тебя есть что сообщить?
— Пока нет.
— Это плохо. Надо бы тебе лучше стараться.
— А я стараюсь!
— Напоминаю тебе о главном задании, которое за тебя никто выполнять не собирается — ты должен, кровь из носа, отыскать экспериментальные пилюльки. Как ты это сделаешь — меня не касается. Если потребуется для дела — будешь шарить по столам своих новых товарищей, пока не отыщешь.
— Разве вы не знаете, товарищ А., что в Институте не все благополучно. У нас такой переполох. А еще эта неприятная история с начальником отдела Леопольдовым?
— Это не оправдание!
— Я понимаю…
— Ладно. Пошлем тебе на помощь специалиста, — мрачно заявил товарищ А.. — Догадывался я, что когда дойдет дело до шмона, у тебя поджилки затрясутся, но что ты сдашься вот так, безвольно, не предполагал.
— А у меня другая задача!
— Не надо, Григорий, даже и не начинай. Не хочу привыкать от тебя оправдания выслушивать. Не приспособлен ты к этому делу. Пока мой человечек не появится, считай себя в отпуске. Кстати, к тебе в гости Горький собирался, так ты не прогоняй его, поговори по-доброму, если потребуется — подсоби.
Мне очень не понравилось, что товарищ А. так настойчиво добивается от меня реальных результатов. Понятно, что не по своей воле он так возбудился. Давит, давит на него начальство… На секунду мне захотелось самым непотребным образом огорчить его, признаться, что ожидать от меня реальной разгадки феномена бессмертия может только умалишенный. Но опомнился вовремя и не стал усугублять без нужды его озабоченности.
— Присылайте Горького, товарищ А., я обязательно помогу ему, если это будет в моих силах.
И на следующий же день в моем кабинете объявился Максим Горький. Был он как всегда потрясающе монументален. Настоящий человек-памятник, человек-глыба. Не берусь отобразить на бумаге исходящее от него величие. Это сделать просто невозможно. Человеческие слова слишком пресны и затасканы, чтобы претендовать на соразмерность с подобной громадиной. Да и что с них взять — звуки, они звуки и есть!
— Если враг не сдается, его уничтожают, — грозно заявил Горький, остановившись на пороге моего кабинета, и загрустил.
Признаюсь, я немного испугался. Кто его знает, пролетарского писателя, еще тюкнет топором по башке и доказывай потом, что не виноват!
— Здравствуйте, Григорий Леонтьевич. Рад вас видеть, дорогой вы мой человечище! Как вам моя новая поговорка?
— Здравствуйте, Алексей Максимович. Хороша ваша поговорка, что уж говорить!
— Она практическая. Я придумал ее, когда размышлял о таком полезном с виду умственном продукте, как самокритика. Хороша ли самокритика в нашем Союзе ССР?
— И как? — вступать в философский спор с Горьким не хотелось. Дело это было явно безнадежное и бессмысленное. Но с другой стороны, мне было интересно узнать, к какому выводу он пришел. Частенько его реакция на самые обычные вещи была столь удивительной, что потом его всем ЦК цитировали, а я человек любопытный, мне давно хотелось установить, как работает его мыслительный аппарат.
— Гаденькая вещь, эта навязываемая нам буржуазным строем самокритика.
— Почему? — удивился я.
— А, по-моему, все ясно, — как только мы признаем наличие у себя отдельных недостатков, сразу выясняется, что наши враги могут свободно использовать эти факты против нас, получается, что мы сами вкладываем им в руки оружие. Идеологически это бесповоротно ошибочно. Правильнее, ничего не говорить. Тогда, если нашим врагам и станет что-то известно, всегда можно заявить, что они подло клевещут.
— Хитро, — удивился я.
— И вот что еще, не нравится мне наша молодежь, — сказал Горький задумчиво.
— Ну вот, приехали! — вырвалось у меня.
— А я докажу! Стала молодежь наша неоднородной. Появились нытики, усталые, а то и просто отчаявшиеся. Много я раздумывал над этой загадкой. Откуда, мол? И вот, что выходит:
1. Остались еще среди нас сыновья богатеньких родителей, а сколько волка не корми, он все в лес смотрит;
2. Да и вообще с нашей молодежью не все в порядке — все никак не может дождаться возможности «отдохнуть» и "насладиться счастьем".
Я загрустил. Уж очень глубоко копает классик социалистического реализма.
— Товарищ Сталин поручил мне сократить количество ноющих, хныкающих, сомневающихся. И сделать это предстоит путем организованного идейного и всякого другого воздействия на них. Я решил, что наилучший способ — это издавать правильный общедоступный молодежный журнал. Название уже родилось: "О войне". Парни со школьной скамьи должны привыкнуть к мысли, что им обязательно придется воевать, убивать, захватывать и штурмовать. Ни слова об обороне!
— Однако, — вырвалось у меня.
Горький воспринял мою реплику, как выражение поддержки своего начинания. Конечно, он заблуждался, но пока не догадывался об этом.
— Это будет архиважное издание. Надо будет объяснить, что войны бояться не следует. К ней надо готовиться. С детского сада. Потому что не все войны плохие. Есть, конечно, плохие, не буду умалчивать. К этому разряду относятся все вооруженные выступления наших врагов. Потому они так и называются — империалистические и захватнические! А наши — нет, наши хорошие, освободительные. И еще надо воспитать в молодом поколении любовь к оружию. А еще обязательно обучать приемам рукопашного боя. А еще вести антирелигиозную пропаганду. Это их "не убий", ни в какие ворота не лезет, понимаете?
Я промолчал.
— Много у меня планов и задумок. Хватило бы силенок. И все-таки я верю, что моя мечта о журнале, полностью посвященном вопросам войны, рано или поздно исполнится!
— А ко мне вы зачем пришли?
— Тут такое дело, не могу получить разрешения от товарища Сталина. Может быть, вы поможете, словечко замолвите. Нужное дело — о войне говорить.
— А Сталин что говорит?
— Товарищ Сталин считает, что нельзя до поры до времени карты раскрывать. Он считает, что мой журнал будет выглядеть, как самая дешевая самокритика.
— А вы с ним спорите?
— Я?! Нет… Но уж очень хороша идея. А вдруг товарищ Сталин передумает и разрешит, если вы, Григорий Леонтьевич ему об этом проекте напомните?
