Евгения Белякова - Песочные часы с кукушкой
Но потом, прервавшись, поднял голову, словно бы прислушиваясь к чему-то внутри, и тихо, себе под нос, сказал:
– О… не вовремя как. Черт.
Буквально через секунду раздался грохот – кто-то тарабанил во входную дверь. Затем послышался приглушенный голос Адама, низкий рык Клюева и, видимо, последний взял верх, потому что дверь в лабораторию распахнулась, и неожиданный гость ворвался в помещение.
Художник мог бы писать с Карла Поликарповича гневного Ахилла, убавив ему пуд-другой веса, или же иллюстрацию к познавательной книге Брема, с подписью «Разъяренный носорог».
– Яков! – Крикнул драматично Клюев и тут же заозирался, высматривая кого-то. – Яков, поговорить надобно!
– Говори, – не отрываясь от процесса, дружелюбно предложил Шварц.
Фабрикант застыл, не сводя тяжелого взгляда с Адама. Тот ответил ему безмятежной улыбкой. Так они и стояли, не спуская друг с друга глаз, пока Яков не вздохнул и не сказал:
– Адам, оставь нас. – И, отложив пипетку, посмотрел на друга. – Я слушаю.
Клюев дождался, пока секретарь удалится, прикрыв за собой дверь, и несколько патетично, по мнению Якова, но проникновенно, этого не отнять, произнес:
– Змею ты пригрел на груди, Яков!
Изобретатель вздрогнул и поморщился.
– Кого?
– Змеюку подколодную! Жака… – Клюев похлопал себя по животу, где под пальто что-то топорщилось. – Я такое узнал… и сразу сюда…
– Присядь. – Яков подвинул Карлу Поликарповичу табурет, а сам устроился перед ним, прислонившись к столу и скрестив руки на груди. – И давай по порядку. Что ты узнал?
– Жак – не тот, за кого себя выдает! Он… – Клюев набрал в грудь воздуха и выпалил единым махом: – Он на самом деле – граф Калиостро!
Шварц скривился и, склонив голову набок, сказал:
– Я знаю.
Карл Поликарпович лишь беспомощно шевелил губами, силился ответить, но не мог. Левой рукой он машинально поглаживал выпирающий из внутреннего кармана дневник Петруши, а в глазах, устремленных на Якова, стояла такая искренняя, детская обида, что и самый жестокий человек не сдержался бы, кинулся утешать. Но Шварц остался стоять, все так же глядя на Клюева серьезно и лишь чуть обеспокоенно.
В наступившей тишине стало ясно слышно, как шипит пластинка: песня Вертинского подошла к концу. Яков подошел к граммофону, снял иглу. Скрипнула дверь, и в лабораторию зашел Жак. Одного взгляда ему хватило, чтобы разглядеть в сцене, представшей его взору, нечто неестественное; он уж было развернулся, намереваясь тихо покинуть комнату, но Яков сказал:
– Жак. Тут Карл хочет тебе что-то сказать.
И вернулся на прежнее место напротив Клюева. А Жак, подойдя, вопросительно уставился на фабриканта.
Клюев повторил, но теперь уже без прежнего пыла, и глядя только на Якова:
– Жак не тот, за кого себя выдает. На самом деле… он – граф Калиостро.
Жак присвистнул и, отодвинув пару колб, подпрыгнул и присел на край высокого стола, рядом со Шварцем.
– И откуда же такие познания? – спросил он.
– Петруша. Раздобыл. – Каждое слово давалось Клюеву с таким трудом, будто он враз забыл, как люди меж собой разговаривают. Он потерянно вынул из-за пазухи дневник, со страниц которого жалко свисал тот самый лист.
– Э, голубчик, на вас лица нет… – проворковал Жак, – Вам срочно надо выпить…
Он достал из кармана жилетки маленькую стальную флягу и протянул Клюеву. Но Яков перехватил его руку и покачал головой:
– У тебя паршивый коньяк, Жак.
Помощник посмотрел на Якова. Какое-то время они переглядывались, будто споря безмолвно. Наконец, Мозетти спрятал флягу, пробормотав:
– И правда. Тогда, может, спирта? Тут где-то была большая бутыль.
– Но как же так? – Карл Поликарпович, и впрямь сильно побледневший, наморщил лоб. – Яков, и давно ты знаешь? Как такое возможно? Это же… такого не бывает!
– Загадочный вы человек, Карл Поликарпович, – усмехнулся Жак, уже наливавший прозрачную жидкость в мензурку, за неимением под рукой стакана. – Так спешили меня обвинить, а теперь в свои же слова не верите?
– Я…
– А Петруша ваш… хорош. Но не сам же он копал, вы его направили? Интересно… Можно глянуть?
Жак протянул Клюеву мензурку, и, когда тот безропотно принял ее из рук француза (или все-таки итальянца?), потянулся за дневником. Фабрикант не стал сопротивляться. Жак открыл тетрадь как раз в том месте, где был вклеен большой лист.
– Ну-ка… – Бодро произнес он. – Посмотрим, что тут обо мне написано… Великий Магистр Египетской ложи… ну, это правда. Ожерелье… Вранье. Какая-то мешанина фактов и домыслов, приправленная страхами и глупостью. Не верьте всему, что пишут, Карл Поликарпович. Хотите узнать правду – спросите о ней непосредственного участника событий. То есть, меня.
Клюев, опрокинувший мензурку спирта целиком, порозовел и начал приходить в себя.
– Там написано… умер в 1795 году, – шмыгнув носом, сказал он.
– В каком-то смысле, умер. Как птица Феникс… – Жак пролистал дневник, вынул из начала тетради фотографию. – Хотите знать, как так вышло?
Клюев кивнул.
– Я оказался в римской тюрьме по обвинению в колдовстве и обмане, какая ирония… Ведь меня вроде бы разоблачили как лжеца, и, тем не менее, хотели сжечь за занятия магией… которая одновременно была обманом. Абсурдно, не правда ли? Хотя все могло бы кончиться совсем плохо, смерть в огне – неприятная штука… но Папа меня «простил», заменив казнь заключением. Я два года провел в темнице, пытаясь найти способ выбраться. И только когда меня собрались заковать в кандалы – после того, как нашли у меня неведомо откуда «взявшийся» кинжал, – я понял, что настала пора для… последнего средства. И я ее съел.
– Кого ее? – Карл Поликарпович переводил взгляд с Жака на Якова. Оба были спокойны, будто обсуждали нечто обыденное. Шварц так вообще смотрел в сторону, на граммофон, будто разглядел в нем что-то ранее незамеченное, но важное.
– «Пилюлю бессмертия». Вы же читали этот листок? Вот: «Калиостро утверждал, что сотворил философский камень, называющийся также пилюлей бессмертия». Это, кстати, путаница – камень это нечто совсем другое. Но пилюлю я, и правда, сварил. К сожалению, только одну… больше не получилось. То ли звезды были уже в ином положении, то ли ингредиенты не те… Я хранил ее под камнем в центре креста, который носил, не снимая. В тюрьме отбирают все, но нательный крест не трогают. Я съел ее и отдался на милость Всевышнего. На два дня я впал в состояние, схожее со смертью… меня и приняли за мертвеца, и, по счастью, не закопали там же, на заднем дворе тюрьмы, а отдали тело моей жене, Лоренце. Кстати, именно она меня и сдала церкви… Она, послушавшись, видимо, остатков своей совести, приказала положить меня в склеп, где я и очнулся спустя пару дней после своей «смерти». Не только живым, но и помолодевшим, как видите. Даже зубы новые вылезли…
Жак перевернул фотографию изображением к Клюеву и добавил:
– А что было дальше, вы, как я понимаю, уже знаете.
Повисла пауза. Карл Поликарпович бездумно вертел в пальцах пустую мензурку. Яков спросил, поглаживая подбородок:
– И что ты теперь будешь делать, Карл?
Клюев поднял голову, словно бы во сне. Но вот взгляд его прояснился, он покосился на Жака и внезапно резким движением выдернул у того из рук дневник Петруши.
– Расскажу. – Дергая веком, сказал Клюев низким, хриплым голосом. – В газету пойду.
Яков, в глазах которого появилось что-то вроде разочарования, дернул уголком рта.
– А доказательства? – вкрадчиво спросил Жак.
– Вот! – Клюев потряс в воздухе дневником. – Железные. Документы… и свидетель! Петруша…
Жак цокнул языком и покачал головой:
– Скажите… А Петруша ваш производит впечатление разумного человека?
Карл Поликарпович вспомнил странное поведение Певцова, перепады его настроения, метущийся и одновременно усталый взгляд… И мрачно буркнул:
– Главное, что Я ему верю.
– Да верьте за здоровье! – Фыркнул Жак. – Кто ж вам мешает… Только вот, к кому бы вы не обратились с этой историей, вас на смех поднимут. А если вздумаете как свидетеля Петрушу позвать, и того хуже – его вполне могут упрятать в лечебницу. Хотели бы вы для него такие мучения?
– Нет. – Выдавил сумрачный Клюев.
И тут заговорил до этого момента молчавший Яков, заговорил тихо и безмятежно:
– Я все понять не могу, Карл, с чего ты так взъерепенился. Где тут преступление? В чем Жак виновен? В том, что живет без малого триста лет? Ну, так, в конце концов, это его личная… хм, проблема.
– Обманщик он. Может, и вор, и колдун, не зря же его католическая церковь сжечь хотела, – буркнул Клюев.
– Церковь! – Воздев руки, воскликнул Жак. – Да кого она только не жгла! Джордано Бруно вспомните! Нашли, кого слушать… колдовство? Темные времена, варварские нравы! Когда пленные арабы рассказали крестоносцам, что воду кипятить надо, прежде чем пить, а не молитвы над ней начитывать – тогда тифа и дизентерии не будет, те, прежде чем попробовать, долго рассуждали, можно ли, ведь черная магия! И остальные не лучше… Памфлет сочинишь – обижаются и ославляют как чернокнижника. Взойдешь на башню понаблюдать за ходом звезд небесных – не иначе ждешь в гости Дьявола, а чего тебе еще там ночью делать? И стоит один раз отказать какому-нибудь наглому баронишке в том, чтобы привести «силой магии» чью-нибудь красавицу жену в его постель, как он тут же на всех углах начинает кричать, что ты колдун! И вообще, украл фамильные драгоценности!
