Доната Митайте - Томас Венцлова
Я встретился с ним в Вильнюсе, когда вышла его первая книга, когда его не приняли в Союз писателей. Меня поразило, как человек может выдержать такое одиночество. Он и сам писал, что, если бы не было Иосифа Бродского и русских интеллигентов, он бы не вынес всего этого. Он очень смелый человек.
Д. М. Вы хорошо знаете литовскую литературу. Не кажется ли Вам Венцлова одинокой фигурой на ее фоне?
Э. Б. Влияние Венцловы чувствуется уже в начале девятого десятилетия, в поэзии Гинтараса Патацкаса. Этого достаточно, это начало. Томас окажет влияние на литовскую поэзию позже, через двадцать-тридцать лет.
Д. М. Но сегодня в Литве его нередко отвергают.
Э. Б. Это понятно, потому что он смелый и единственный (был единственный, надеюсь, сейчас уже нет) человек такого типа в Литве, такой человек, который не сгибается, не ломается. Таких не любят нигде. С другой стороны, думаю, у Томаса есть друзья, много неизвестных ему друзей живут в Венгрии, в Польше. По нему, а не по Микелинскасу, в мире судят о литовской культуре. Он что-то новое начал в литовской культуре, а первопроходцев всегда не любят, они всегда одиноки. Может быть, самому Томасу из-за этого порой трудно, неуютно. Это чувствуется в поздних его стихах, очень хороших, почти меланхоличных. Но такова жизнь. Томасу приходится расплачиваться за то, что он сделал для литовской культуры. Обычная история.
Будапешт, 10 апреля 2000 года
Людмила Сергеева: «Я дарю вам Литву…»
ДОНАТА МИТАЙТЕ: С чего начнем?
ЛЮДМИЛА СЕРГЕЕВА: Я думаю, начнем с самого начала, потому что Томас – это и есть начало той Литвы, которая живет со мной вот уже сорок лет.
Сперва о Томасе до нас дошла легенда. Наш друг Леня Чертков однажды сказал: «Я познакомился с Томасом Венцловой. Замечательный парень». Очень знакомая фамилия для тех, кто десять лет назад кончал советскую школу. Нас заставляли учить: в Казахстане – первый поэт Джамбул Джамбаев, на Северном Кавказе – Сулейман Стальский, в Латвии – Ян Райнис, а в Литве – Антанас Венцлова. У Милана Кундеры есть точное замечание: «В тех, кого мы учили в школе, есть что-то нереальное и нематериальное, они уже при жизни принадлежат к величественной галерее мертвых». Вот и нам казалось, что все эти республиканские «классики» одного возраста, очень старые и после смерти Сталина их тоже давно нет в живых. И мы спросили Леню: «Как? Папа у него знаменитый советский классик? Ах, и папа еще жив!» Но Леня уверил нас, что Томас совсем другой человек, вполне наш, потрясающе знает русскую поэзию, и вообще, хотите, я его приведу?
В 1962 году мы переехали сюда, на Малую Филевскую, в кооперативную квартиру. Поэтому все друзья стали у нас собираться. Но что-то тогда не получилось. Андрей уехал в Ольвию, в Причерноморье, где были колонии древних греков. Я договорилась с одним знакомым археологом, что Андрею там на раскопках покажут много интересного: Андрей был страстным коллекционером, его интересовали варварские античные монеты.
В это время в Москву приехал наш друг по Коктебелю Виктор Андроникович Мануйлов, профессор из Ленинграда, и, позвонив, позвал меня с собой в гости. Хозяевами дома, куда мы пришли, оказались очень милые старики Миркины. С младшей дочерью Ириной дружил Мануйлов, а старшая, Зина Миркина, была женой Григория Померанца. В разговоре старики упомянули, что летом едут в Палангу. Я спрашиваю: «Что это? Где это?» Они говорят: «О, это замечательное место в Литве. Хотите, мы вам снимем там комнату?» «Пожалуйста, если вам это не составит труда». Вернулся из Ольвии Андрей, и я объявила, что отдыхать мы едем в Литву, говорят, там море и песок.
И мы едем. Миркины нам сняли в Паланге на улице Аксионайче. Теперь она называется по-другому, этого дома уже нет, там теперь многоэтажная «Неринга». А тогда наш дом смотрел как раз на маленькую дачку, которая принадлежала папе-Венцлове. В первый же день по пути к морю мы видим, стоит маленькая интеллигентная старушка, что-то рассказывает по-литовски, а перед ней – феноменальной красоты высокий молодой человек с невероятными синими глазами. Он смотрел поверх головы старушки, журчавшей по-литовски, куда-то вдаль и думал о чем-то явно нездешнем, а на лице его была такая одухотворенность, ну вылитый князь Мышкин, как мы его себе представляли.
В ту пору мы рассказывали много анекдотов. И был один особенно любимый: еду т в поезде Белая Церковь – Бердичев старый еврей-коммивояжер и молодой еврей, они незнакомы. Старый еврей думает: «Наверняка этот молодой человек едет в Бердичев жениться. А кто у нас в Бердичеве на выданье? Дочь парикмахера Рахиль и дочь резника Сара. Но дочь парикмахера некрасивая, значит, он едет свататься к Саре. А за кого в Белой Церкви может отдать свою дочь резник? За сына ювелира или раввина. Но сын ювелира некрасивый и прихрамывает, значит, за сына раввина. Сына раввина зову т Янкель. Но это имя некрасивое. Пусть его зову т Давид». И старый еврей обращается к молодому по имени-отчеству: «Давид Исаакович». Молодой изумлен: «Откуда вы меня знаете?» – «Я вас не знаю, я вас вичислил».
Вот я и говорю Андрею: как было бы хорошо вичислить этого молодого литовца и назвать его Томасом Венцловой. Андрей мрачно ответил, что чудеса бывают только в анекдотах.
К вечеру идем все по той же улице, вдруг меня окликает женский голос. Поворачиваюсь, стоит Марина Кедрова, мы с ней учились на одном курсе в МГУ, на филфаке. И рядом с ней наш князь Мышкин. Марина представляет его: «Познакомьтесь, это мой муж Томас Венцлова». Протягивая руку, я говорю: «А я вас сегодня утром вичислила». Томас тут же от души захохотал. Быстро выяснилось, что он удивительно живо воспринимает юмор. Все тогдашние анекдоты Томас умел и слушать, и потрясающе рассказывать. Сразу завязались отношения: «Приходите вечером». И мы стали бывать у Томаса и Марины каждый вечер. Родителей в Паланге не было, дача была отдана Томасу, видимо, на все лето. Собиралось у Томаса много народу – и литовцев, и москвичей. Заезжал сюда на неделю Леня Чертков. Засиживались до полуночи, всем было весело, интересно друг с другом, постоянно кого-то разыгрывали, что-то импровизировали, читали стихи.
Томас как-то сразу понял, что нам все интересно в Литве. И он решил не только нас просветить, но и влюбить в Литву. Ему это удалось, за что я Томасу до конца своих дней буду благодарна.
Томас решил, что мы прежде всего должны поехать в Жемайчю Кальварию, это недалеко от Паланги. И тут опять произошло чудо – там жили родители нашей хозяйки, было, где остановиться. А в Жемайчю Кальварии произошло самое большое чудо: мы познакомились там со стареньким священником Повиласом Пукисом, несомненно, святым человеком, который десять лет провел в заключении на Воркуте. А потом жил в доме престарелых в Бурятии. Кальварийцы привезли его из Бурятии и собрали ему на маленький домик, где он нас и принимал, беседуя как с близкими друзьями тихо и улыбчиво. И был он незлобив, светел и мудр, службу отправлял в костеле так, как будто это его последняя на земле служба, мы там плакали от счастья. Андрей написал об этом рассказ.
В Жемайчю Кальварию, как мы поняли, русские до нас не приезжали. Поэтому в деревне всем было любопытно посмотреть на нас, приехавших пройти по святым местам. Смотрели на нас с удивлением и интересом.
Уезжали мы через пару дней. Нам сказали, что рано утром будет автобус. На остановке висела ржавая покореженная табличка с расписанием. Автобус пришел точно вовремя! Удивились, потому что в России, да еще в деревне, автобус не ходит по расписанию. Думали, раз люди из деревни едут на базар в город, значит, будут мешки, еле войдешь. Но здесь все было не так: женщины нарядно одеты, в крепдешиновых платьях, в руках корзины, прикрытые белым.
Мы поняли, что попали в совершенно другой мир, который в России давно до нас кончился. Деревенская культура исчезла с коллективизацией. И этот литовский мир благодаря Томасу становился для нас живым и с каждым днем более близким.
Томас нас одарил и своими литовскими друзьями. Первым из них был Ромас Катилюс, самый близкий, еще школьный друг Томаса. С Ромасом и его женой Элей мы тоже встретились и на всю жизнь подружились этим первым летом в Паланге, а теперь дружат наши дети. Ромас нас пригласил в Вильнюс: «Приезжайте, родители будут в саду, их спальня в вашем распоряжении». Так мы оказались в гостеприимном доме на улице Леиклос, сейчас на доме висит памятная доска, посвященная Иосифу Бродскому. Его мы тоже позвали в Вильнюс к Катилюсам, но не в это первое наше литовское лето, а в 1966 году. Иосифу было худо в Питере, мы ему позвонили из Вильнюса и пригласили в Европу, к Катилюсам, на улицу Леиклос.
Мы его встретили и передали в добрые руки братьев Катилюсов. Томаса в Вильнюсе не было. В этот же день через несколько часов мы уезжали в Москву, до сих пор помню счастливое, молодое лицо Иосифа на вильнюсском вокзале.
Вернемся в наше первое лето в Литве. Томас хотел, чтобы мы поехали в Каунас, он любил этот город с детства, значит, и мы должны его полюбить. Для этого Томас составил нам подробный план, что, где и как смотреть. Мы попали в Каунас на Жолине (Успение Богоматери), были на службе в Кафедральном соборе, бродили по городу в соответствии с томиковым планом. Было это незабываемое путешествие 15 августа 1963 года.
