Фигль-Мигль - Волки и медведи
– Это настолько необходимо? – спросил я Грёму.
– Позаботимся. Вырастим. Воспитаем, – отрезал Сергей Иванович. Ему тоже было нелегко – не настолько легко, как он рассчитывал, – и он защищался упорным, угрюмым фанатизмом. – Да не в концлагерь же их везу, Разноглазый!
– А куда?
– В кадетский корпус.
Народ, конечно, не безмолвствовал, и вместо «оккупанты!» нам в спину то и дело кричали «ироды!». Но поскольку напрямую несчастье коснулось только верхов, низы испытали смешанные чувства. Негодование замутилось злорадством, сочувствие – облегчением, вздохом «не мои, пронесло», жалость – ропотом извращённой справедливости, нашлась, дескать, управа – и подо всем этим ходило плотной волной вовсе уже неконтролируемое уважение к силе, лихости, к – ну да, хюбрису. Если вдруг простой человек во внезапную минуту рефлексии ловил себя на том, что его праведные порывы не так просты, понятны и, о проклятье, не так праведны, как им следует, – ну вот вооружался он негодованием, сочувствием, жалостью, а прочее примазалось в виде мерзких насекомых, сопутствующих вооружённому бойцу в осаде, походе, – тогда простой человек беленился, и летели яркие, ядовитые искры истерики, как если бы враг нёс ответственность не только за погромы и разрушения, но и за то, что побеждённые завшивели.
Некоторые из нас едва ли не сердились, видя, что нет настоящего горя. Некоторые гадали, до каких пор нам всё будет сходить с рук. (Муха вот тихонько удивлялся, почему история катится так гладко, без сбоя, без пауз. А чему удивляться, пришли – и взяли, что надо.) Гвардейцы воспринимали происходящее согласно ежеутренней политинформации, а люди Молодого – как должное, но я бы обидел тех и других, сказав, что они вообще не думают. Да разве же природные явления требуют, чтобы над ними думали? Особенно если природное явление – ты сам.
Фиговидец, оторвись он от собственных мук и вникни в чувства других людей, наверняка бы заметил, что члены экспедиции и хотели быть грозой, метелью, ураганом, но, в отличие от метели, не могли не оглядываться. Ураган не знает, что натворил, людям неприятно, когда в спину бросают проклятия, – а если и встречаются исключения (Дроля, тот только шире улыбался), исключения эти таковы, что всей душой захочешь быть правилом.
Кстати, о Дроле. Экспедиция собралась в обратный путь, но контрабандисты оставались в Автово, Дроля – в ранге старшего портового инспектора. (Аббревиатура СПИ удачно намекала, что уж дремать-то он не будет или будет и всех обманет, вовремя проснувшись.) Ну а кому ещё мог Канцлер доверить Порт? Контрабандисту ведь привычно перемещать туда-сюда грузы, он понимает процесс и чувствует динамику. Смена масштаба – от лодки к сухогрузу – не изменит контуры рисунка; схемы перевозок, работа терминалов и складов не обескуражат человека, который и до того был вынужден просчитывать, как ему везти свои тюки и где их прятать. Прежде делал сам, теперь будет следить, чтобы делалось само собой.
Накануне исхода Молодой вызвал меня в прокуратуру, чтобы в который раз идти добиваться от Следственного комитета экстрадиции Сахарка.
Дохлый был номер – выцыганить у автовских следователей подозреваемого. Они бы скорее отпустили его на все четыре стороны, чем передали аналогичным структурам другого государства. («Когда единая империя будет, тогда и приходите, – говорил Вилли. – Хотя с каких это пор империи посягают на местное судопроизводство».)
И всё-таки почему Молодой, с каменной мордой вырывавший мальчишек-заложников из рук матерей, спасовал перед Борзым и Вилли? На пути от требований к насилию он не сделал ни шага. Он предложил обмен Сахарка на сына Борзого, тайную сделку – и не знаю, как бы её провернул, потому что в этом случае уже Сергей Иванович лёг бы костьми за принципы имперского права. Со стороны Борзого очень мило было отказаться.
Очень может быть, что Иван Иванович придумал Сахарка просто-напросто выкрасть. Подползти этак ночью, скрутить сторожа, спилить замки. Придёт Вилли поутру с бесполезными уже ключами, посмотрит, опросит, сядет писать протокол, да постановление на розыск, да запрос Канцлеру… На этом месте Молодому стоило бы представить, что, получив такой запрос и ознакомившись, скажет ему Канцлер. Да ничего (представилось бы) не скажет. Медаль даст. Как жаль, что Молодой то ли не имел такого плана, то ли не успел привести его в исполнение.
Сахарок сделал кое-какие успехи в разговорном русском, но они были невелики. Так, он выучил собственное имя – которое, кстати, неизвестно кто ему дал, – но говорил о себе в третьем лице, и странные говорил вещи. «Сахарок должен», – отвечал он на вопрос, он ли убил Жёвку, «Сахарок пришёл», – на вопрос, зачем понадобилось нападать на автовского разноглазого, – и поди разбери, отчего мучительно спотыкается неуверенный хриплый голос.
Я присутствовал на всех допросах, потому что без меня он не говорил вовсе, и в конце концов связь между этим существом и мною стала очевидна. Это озадачивало меня, пугало остальных и давало пищу для множества догадок и предположений – но верный ответ, в сущности, уже тогда лежавший на поверхности, был слишком чудовищен, чтобы кто-либо осмелился его увидеть.
Автовский разноглазый между тем как сквозь землю провалился. Найти его не мог не только я, но и пожалевший о своей беспечности Вилли. Теперь-то он горел желанием получить показания. Народные дружинники шерстили подвалы и свалки, Сохлый прошёл по шалманам, я поговорил с квартирной хозяйкой, Ефимом и Добычей Петровичем – сгинул, выходило, разноглазый, да и чёрт с ним, – и так продолжалось до тех пор, пока жалкого безумца (я называл его про себя «безумец» и «убогий», не мог выговорить «разноглазый») не нашли повесившимся на Больших воротах Порта. Почему там? – спрашивали все. Если это дерзкий вызов, оплеуха из могилы мёртвой тяжёлой рукой, то оплеуха кому? Не продумал, говорили недовольно, перемудрил. Ну повесился бы под окнами оккупантов, под окнами коллаборационистов – чтобы кровавые захватчики, чтобы трусливая и продажная местная власть содрогнулись между утренним походом в сортир и завтраком (буде придёт им фантазия глянуть в окошко) и потеряли покой: есть, есть суд совести и, соответственно, её узники.
А то что – Порт. Порт практически никакого отношения к Автово не имел и принадлежал то ли фриторгу, то ли Бороду. Об этом не принято было ни говорить, ни думать, но единственно сущее отношение строилось по принципу эксплуатации труда капиталом, и не провинция в лице своих грузчиков и тальманов занимала активную позицию. Вот и висел теперь разноглазый на грязной верёвке и с такой мордой, словно и за себя ему обидно, и за Родину.
Мне самому не становилось ни хуже ни лучше. Что-то застыло в мёртвой точке, и самым важным казалось довести дело до конца. («Своего рода опрятность, – говорит Фиговидец, – привычка всё доводить до конца». Но если он при этом вспоминал о Канцлере и других людях, доводивших до конца свои предприятия, ему хотелось проглотить язык. Он не глотал, но ненадолго прикусывал.)
Оберег автовского разноглазого я собирался отдать Вилли – пусть к делу, что ли, приобщит, – но оставил себе. Мерещилось что-то непростое в простой на вид фитюльке, напоминавшей руку с растопыренными пальцами. Кольцо Канцлера, символ власти, и источало власть: сплав насилия и ответственности. Оберег разноглазого не содержал в себе силы как таковой. Можно, конечно, сказать, что и уверенность в собственной правоте – сила, ещё какая, – но и того не было. Смирение, память, упование, – я перебирал слова и ничего за ними не чувствовал. Пыталась эта рука схватить, или отталкивала, или показывала, что в ней нет камня? «Выбрось», – говорил мне Муха. «Отдай мне», – предлагал Фиговидец. (На ногах еле стоял, но любознательно тянулся к опасной игрушке.) «Пригодится, – сказал я. – Может, порчу наводить».
Явившись в прокуратуру, я обнаружил прямо на улице нездоровое оживление. Стояли кучкой зеваки – их было не разогнать; стояли кучкой народные дружинники – их было не заставить шевелиться. Сохлый, размахивая руками, пытался кого-то куда-то послать. Я поискал глазами Молодого, но увидел Вилли.
– Исчез задержанный, – проинформировал меня Вилли. – Называя вещи своими именами, сбежал. Сквозь стену он прошёл, что ли? Посмотри, замки целы.
– А окно?
– В это окно кошка не протиснется. – Вилли перехватил мой взгляд и отрицательно покачал головой. – Ни при чём тут Молодой. Как невменяемый рыщет-ищет по улицам. Простой парень, не стал бы спектакль играть.
– А что со сторожем?
– Уберёг Господь сторожа, слинял среди ночи домой погреться. Чаёк-кофеёк… Еле добудились.
Зеваки пялились, шептались, пустили по рукам бутылку водки. Им было радостно, что оккупанты получили щелбана, что самый опасный и страшный из них сейчас мечется, проваливаясь в снег, по закоулкам и тупикам и сквозь красную пелену гнева видит надменные лица прохожих. То, что щелбан – как ни крути, а ещё сильнее – получили местные следователи, зевак не печалило. Следователей никто не любил.
