Андрей Волос - Маскавская Мекка
— Не морозь коня-я-я-я! — отозвался Горюнов и тоже начал дирижировать. — Моего… черт… опять, что ли, коня?
— У меня жена-а-а-а! — лукаво заголосила Лизка, усаживаясь наконец рядом с Твердуниным и кокетливо поправляя юбку. — Ой, ревнивая-я-я-я-я!
— Ждет да ждет меня-я-я-я! — протянул, словно вынул кишку, Кирьян.
— Моего коня-я-я-я! — закончил Горюнов совершенно впопад.
— Отлично! — крикнул он затем. — Васька! Ну-ка, музыку нам сооруди!
Мальчик захлопал в ладоши и закричал «ура», торопливо поснимал с салфетки слоников, сорвал саму салфетку, поднял крышку радиолы, пощелкал — и что-то вдруг громко зашипело, и высокий мужской голос запел: «В парке Чаи-и-и-и-ир-р-р-распускаются р-р-ро-о-о-озы, в парке Чаи-и-и-и-ир наступает весна-а-а-а!..»
— Картошечки! — не уставала напоминать Ира. — Огурчиков!
— Позвольте! — сказал Твердунин. — На танец. Не желаете?
— Да где ж тут танцевать? Тут же негде! — сказала Лизка кокетливо, но потом расхохоталась и положила руки ему на плечи.
Твердунин широко улыбался, стесняясь смотреть ей в глаза. Они стали перетаптываться посреди комнаты на квадратном метре свободного пространства, стараясь не наступать друг другу на ноги. Твердунин держал ее за талию, чувствуя, что под блузкой есть еще какая-то одежда, какая-то скользкая ткань, — и почему-то именно это волновало его еще больше.
— Так сказать… хорошо танцуете, Лиза, — выдавил он. — Вообще, вы такая…
Лизка снова вдруг бесшумно расхохоталась, и тело ее внезапно ослабло настолько, что Твердунину стоило немалого труда удержать партнершу. Смеясь, она ткнулась лицом ему в шею, и, вся мягко подрагивая от этого обессиливающего смеха, стала сползать по нему, тесно прижимаясь и позволяя почувствовать все свои выпуклости и мягкоты.
— Ой, не смешите, — сказала она через несколько секунд, более или менее выправляясь.
Но стоило покрасневшему Твердунину буркнуть что-то о том, что он вовсе и не смешит, как Лизка снова затряслась и опять начала желеисто сползать, как будто теряя сознание.
Когда музыка смолкла, Твердунин только тяжело дышал и пошатывался и все никак не мог разжать рук, но в конце концов с сожалением отпустил, сел за стол и, счастливо ловя ее смеющийся взгляд, налил себе полный стаканчик.
— Давайте, Лиза! — сказал он. — Будемте, Лиза! Вы такая веселая!
Потом снова танцевали, шумели, пили. Когда Лизка вышла зачем-то в кухоньку, Твердунин побрел за ней, и там она снова смеялась, терпеливо отводя его руки, но время от времени позволяя все же коснуться груди, а потом неожиданно и кратко впилась в губы, и тут же, ловко вывернувшись, со смехом ускользнула. Ночь глубоко наползла на город, когда Игнатий Михайлович обнаружил, что стоит в прихожей, и Кирьян надевает на него плащ.
— А сапоги-то! — воскликнула Ира.
— Да, сапоги, — сказал Горюнов.
Он наклонился за сапогами, едва при этом не повалившись, и повесил их, связанные бечевкой за ушки, на шею Твердунину.
— М-м-м-му-у-у-у… — сказал Твердунин, озираясь, и наткнулся, наконец, взглядом на двоящееся Лизкино лицо. — Ты… иди…
Он хотел сказать «иди со мной, мы будем счастливы», но Лизка поняла его иначе, сделала шаг, сдвинула мешавшие ей сапоги и чмокнула в щеку, сказав:
— До свидания, Игнатий Михайлович.
Кирьян начал толкать его к двери, а Твердунин упирался и тянул назад, потому что ему хотелось объяснить ей, что жизнь его до этого вечера шла зря, а теперь, наконец, обрела смысл, — но стало темно, а под ногами зачавкало. Они шли медленно, то и дело останавливаясь, потому что Твердунин все куда-то рвался, и Кирьяну приходилось держать его за грудки. Было скользко, и в третий раз Игнатий Михайлович упал возле самого крыльца, шумно расплескав большую лужу, которая, впрочем, немедленно пополнилась, поскольку дождь хлестал не переставая.
Дверь распахнулась перед ним, опалив светом, и он сказал, в изумлении обнаружив перед собой Шурочкино лицо:
— Са… са…
Она ахнула, прижимая ладони к щекам.
— Сапоги, — выговорил Твердунин.
Александра Васильевна взвизгнула, сорвала с него эти проклятые сапоги и, размахнувшись, хлестанула по морде голенищами со всей силой бушующего в ней смятения.
Маскав, четверг. Игра
Гекатей Агорянин, знаменитый тем, что на циновках его убогой хижины побывали все знатные женщины Милета, утверждал, что сон есть преддверие смерти, а пробуждение сродни появлению на свет — почему его и следует всякий раз отмечать радостными возлияниями. Фарух Бозори, мавераннахрский поэт и философ XII века, называл сны мыслями ангелов, полагая, что спящий стоит несколько ближе к Богу, нежели бодрствующий. Его современник, францисканский монах Вильгельм Галлиец, напротив, не исключал возможного участия сатаны в делах сна и призывал взыскующих спасения бодрствовать доколе возможно, а уж если спать, то непременно крепко стиснув зубами вервие, привязанное к большому пальцу левой ноги — дабы при первых же признаках беспокойства, причиняемого душе близостью нечистого, христианин, от ужаса мотающий во сне головой, пробуждал бы сам себя к посту и молитве. Наконец, Ли Циун, один из придворных философов эпохи второго или третьего колена династии Хань, оставивший наиболее значительный след в виде исторических записок и фундаментальной «Книги изъятий», объяснял сон временным возобладанием в человеке женского начала над мужским, каковое приводит к замедлению дыхания и невозможности деятельного участия в событиях, протекающих перед глазами спящего.
Каждый из них нашел бы сейчас своим словам неоспоримые подтверждения: происходящее напоминало сон, и невозможно было понять, какими силами этот сон навеян — темными зла или светлыми блага.
Пестро разодетая публика заполняла Письменный зал. Его причудливые стены, сходящиеся к своду в форме тюркского колпака-куляха, были испещрены золотыми письменами стиля насталик и украшены множеством мелких светильников, напоминающих цветы верблюжьей колючки.
Над сияющим подиумом клубились полупрозрачные облака. Каждую секунду в них что-то бесшумно взрывалось, распространяя радужные волны ослепительного света. Пульсирующая пучина идеоскопа беспрестанно плавилась и преображалась: вспыхивал и распускался розовый бутон… ему на смену появлялся клубок разноцветных шнуров… спутанная горсть лоснящихся червей… теперь множество тонких пальцев, ломающих друг друга… Зыбкая, как отражение в расплавленном золоте, она бесконечно меняла облик, порождая все новые и новые картины: образы мгновенно воздымались, как волшебные дворцы Аладдина, и тут же рушились, а на их место накатывали другие.
То и дело в самой сердцевине, в тугом сгустке скрученного света мелькало что-то вполне узнаваемое — лицо, рука, женская фигура, — и пропадало так быстро, что успевало оставить на сетчатке глаза не отпечаток, но всего лишь смутную догадку о нем, а в душе — щемящее чувство несбыточности и тревоги: только абрис, только мимолетный росчерк, мгновенно уступающий место чему-то другому… Объемный экран идеоскопа кипел, будто первобытная бездна, в которой рождалось, умирало и снова появлялось на свет все, что лишь когда-то в будущем должно было обрести устойчивые формы.
— Господа! Господа!
Сутулый, седой и плешивый старик в клетчатом пиджаке и синих джинсах, заправленных в красные сапоги-казаки, при начале церемонии с некоторым трудом взошедший на подиум в сопровождении двух ливрейных служителей, раздраженно пощелкал пальцами, привлекая внимание.
— Так не пойдет, господа! Это хаос, сумятица! Давайте сосредоточимся, иначе не будет никакого толка! Вообще, я вижу, что тема «жизнь» оказалась для нас слишком сложной. Я хочу предложить другую тему. Передохните минутку, господа.
Идеоскоп потускнел. Найденов сдвинул с висков теплые пятаки контактеров, державшиеся, как наушники, на металлической дужке, и повесил на шею.
Присутствующие загомонили, смеясь и переговариваясь.
— В прошлый раз был «караван», — сказал господин в смокинге своей одетой в какую-то несущественную паутинку даме. — Представляешь, получилось. Даже звук появился. — И он фальшиво запел, помахивая узким бокалом с остатками шампанского: — Э-э-э-э, сорбо-о-о-о-н, охиста ро-о-о-о-он… к'ороми джо-о-о-онам мерава-а-а-а-ад!..
— Замолчи, дусик, — несколько раздраженно отозвалась красавица, с последним словом окинув стоящего рядом Найденова мимолетным взглядом. Кровь в жилах стынет от твоего пения… Где вино? Долго еще ждать? У меня в горле пересохло.
— Я же не фокусник, дорогая, — заметил господин.
— Не фокусник, — удовлетворенно повторила она, как будто найдя наконец подтверждение своим давним догадкам. — Другой бы ради меня всех здесь на уши поставил, а он говорит — не фокусник.
