Роман Злотников - Еще один шанс...
Само подворье также расширили, в первую очередь конюшни, потому что три сотни красавцев-коней, что прислал мне Сапега, тоже надо было где-то размещать, и изрядно нарастили склады. Дело в том, что уже имеющегося хлеба, с учетом того что я обещал заплатить плотникам, хватило бы максимум до Рождества. И потому я со всем возможным почтением нижайше отписал батюшке обо всех своих начинаниях и закончил слезной просьбой прислать мне еще хлеба, а если возможно, то и мастеров добрых разных. Ответа я не получил, но через две с половиной недели с Калужских царевых хлебных складов пришел большой обоз с зерном, коего должно было с лихвой хватить на все мои нужды и затеи. Причем охраной этого обоза ведал не кто иной, как тот самый сын боярский Ляпунов, именем Прокопий, который когда-то и словил моего Немого татя. Немой тать, увидев его, оскалил зубы и глухо зарычал, а Прокопий Ляпунов окинул его тяжелым взглядом и сплюнул. Вот такая у них была взаимная нелюбовь. Но мне Прокопий понравился. Образования он был слабого, однако чтение и письмо разумел, а ум имел живой и восприимчивый. Поэтому обо всем, что увидел, он расспросил меня с уважением, но дотошно. А затем со всем уважением высказал пожелание возвернуться попозже и уже поглядеть, как оно все тут будет устроено.
Все эти строения четыре с половиной тысячи плотников, многие из которых, прослышав про невиданно щедрую по нынешним временам оплату, набежали и из других, соседних, поместий, и даже из-под Вереи, Алексина-городка и самой Калуги, поставили за два месяца. После чего пришлые были вознаграждены по-обещанному и отпущены, а вот местные впряглись в тягло. Поскольку по нынешнему урожаю ни о каком оброке и речи быть не могло, старший дьяк Акинфей постановил, что оброк, как и недоотработанное на барщине, будут отрабатывать зимней порой. Зимой крестьяне обычно по большей части сидели по домам, отсыпались, чинили упряжь, шили одежку, занимались кое-каким ремеслом — мужики резали ложки, свистульки, плели лапти, бабы пряли и ткали… И только изредка выбирались в лес или там на ярмарку… В этом же году все изменилось. Едва прошла первая волна трескучих морозов, вереницы саней потянулись в леса, на порубку.
Судя по тому, что я помнил, следующий год, а вероятно, и еще один — также пройдут под знаком погодной аномалии, так что никакого особого смысла пахать и сеять, для того чтобы собрать меньше, чем было в землю брошено, я не видел. Но и просто раздавать хлеб я был категорически не согласен. Человек должен и имеет право зарабатывать себе на пропитание и жизнь. Если же он начинает это пропитание (да и любые иные блага) получать — он становится убогим. Ладно если данный конкретный человек и ранее был убогим — увечным, немощным, тогда в том, чтобы бросить такому копеечку, нет особого греха. Но делать убогими, то есть калечить (пусть и психологически) здоровых, крепких людей — это даже не просто преступление, а настоящая ошибка!
Недаром те из увечных — парализованных, одноногих, слепых… которые не хотят считать себя убогими, неполноценными, никчемными, выкинутыми из жизни людьми, яростно пытаются найти себе дело, занятие, то есть работу и только лишь за исполнение ее согласны получать вознаграждение. И неважно, что это — параспорт[33], рисование картин с помощью ног или рта людьми с парализованными или неразвившимися верхними конечностями, просто ручная сборка на ощупь слепыми электрической арматуры, но именно работа, вернее, то, что они зарабатывают, делает их настоящими людьми. Несмотря ни на какие увечья. А вот здоровый, крепкий и, возможно, даже в чем-то умелый человек, выпрашивающий или просто получающий милостыню, в конце концов превращается в быдло. Кто-то раньше, кто-то позже, но в конце концов всегда.
Именно в таком духе я тогда и орал на отца, вздумавшего было раздавать хлеб и деньги. И его неуклюжие возражения по поводу того, что это, мол, временно, что голод ведь, люди ж мрут, жалко ж людей-то… я отметал на раз. Господь велел в поте лица своего зарабатывать хлеб насущный! Вот и давай людям возможность зарабатывать! Совсем ослабевших — подкорми, организуй столовые дворы, куда можно прийти и получить миску похлебки. Но не более! Да ежели люди прослышат про раздачу, в Москву полстраны сбежится! И что тогда делать? А ежели раздачу в других городах организовать — так разворуют все. Эвон хлеб уже, почитай, в десять раз воздорожал![34] Покрадут — и концов не найдешь. Нет, если уж кому что и поручать, так это не раздачу хлеба, а общественные работы. Пусть дороги строят, мосты, мельницы водяные, нории. И предъявляют для отчета: вот столько хлеба потратил — вот что построил. Все равно разворуют, но меньше, да и после того, как голод закончится, в стране все построенное останется…
Уж не знаю, насколько я тогда отца убедил, но более я ничего о раздаче хлеба и уж тем более денег не слышал. А вот строительные работы на Москве и в иных уездах развернулись изрядные. Да еще по осени отец собрал поместное войско, щедро одарил всех хлебным жалованьем и… прошелся частой гребенкой вдоль дорог и рек, вычищая расплодившихся, как и всегда в подобные времена, шишей и татей. Но вот уж кто неистребим будто лернейская гидра! Поэтому данной меры хватило ненадолго. К середине зимы на вроде как успокоившихся дорогах вновь стали пошаливать… Впрочем, эта мера принесла двоякий результат. На дорогах-то стало поспокойнее, зато людишки, раньше удерживаемые на местах еще и страхом перед татями, теперь осмелели и снялись с места в поисках более сытных краев…
— Эй, царевич-государь, — (так меня стали называть с того момента, как батюшка объявил, что назначает меня своим соправителем, и повелел изготовить для меня личную государственную печать[35]), — глянь-ка…
Я придержал коня и поднял взгляд. На сухом дереве у дороги висел труп худого, но жилистого мужика в одних исподних портах. Хлопок прозвищем Косолап, опытный боевой холоп, начальствующий над моей личной сотней, в которую я отобрал самых умелых, опытных и лихих бойцов, да еще изрядно обученных огненному бою, свесился с седла, вглядываясь в утоптанный снег.
— Козьмы Метелицы десяток работал, — сообщил он мне, выпрямляясь, — тати с леса на обоз беженцев напали, а Метелицын-то десяток, видать, за ними по следу шел. Вот и нагнали здесь… — Он одобрительно кивнул головой. — Повязали всех. — Хлопок поднял голову и окинул висящий труп оценивающим взглядом. — Токмо этого зря стрельнули. Эвон здоровый какой да жилистый. На рудниках долго бы протянул…
— Да, видно, утек почти, — влез в разговор Мишка Скопин-Шуйский. Мои рынды, как всегда, были при мне. — Вон след-то. Его ж, почитай, с самой опушки тащили.
— Да и что за беда, — возразил Хлопок, — снега-то почти нет. Лес — голый стоит. И куды он в лесу делся бы? Все одно нагнали бы. — Он неодобрительно покачал головой. — Нет, знамо дело, поторопился кто-то.
Я кивнул, соглашаясь, и снова задумался, опять вспоминая, как оно начиналось…
К Пресветлому Рождеству Христову я получил подарок. До Белкинского подворья добрались полдюжины голландцев, трое из них оказались спецами по сельскому хозяйству, выражаясь по-современному — агрономами и животноводами, один — мастером в постройке плотин и обустройстве мельниц, еще один — кузнецом, да не простым, а мастером железоделательной мануфактуры, а последний — аптекарем и лекарем. Так я получил не только преподавателей голландского языка, который преподавать было некому, поскольку Классен остался в Кремле, при царевой аптеке, а еще один голландский купец, бывший у меня на примете, после первых же погромов отбыл от греха подальше на родину, но еще и необходимых мне специалистов. Добрались они до меня благодаря неукротимой воле одного из них, Акселя Виниуса, за время путешествия ставшего признанным лидером этой иноземной ватажки. Тот оказался изрядным новатором, у себя в Леевардене он пытался внедрить какие-нибудь свои придумки и новшества, но все время получал по рукам. Это ж только для нас голландцы были все сплошь суперсовременные и прогрессивные, а у них там та же кутерьма. Ежели все в округе вот так водяную мельницу делают или там поля обрабатывают — значит, нечего тут умничать, молод еще. Известно же, люди худого не присоветуют… Уж не знаю, что ему там написал Классен, но этот самый Виниус просто загорелся идеей, что нашел человека, который даст ему развернуться в полную силу, сманил с собой пару таких же, как и он, непосед, да и рванул в жуткую, дремучую Московию, даже еще и не подозревая, что здесь уже вовсю убивают иноземцев. Добравшись до Архангельска и повстречав толпы бегущих на родину перепуганных соотечественников, его менее воодушевленные спутники едва не повернули назад. Но Виниус выступил с пламенной речью, что он-де едет как раз таки по приглашению очень уважаемого всеми русскими tzarevich, который и провозгласил это жуткое prorochestvo, так что ему лично ничто не угрожает. И вообще, в пророчестве-то говорится о латинянах, то есть католиках, а они, граждане Соединенных провинций, и сами давно с этими католиками на ножах. Ему резонно возразили, что бьют вообще-то не потому, каким макаром ты крестишься и какого бога в сердце носишь, а по конкретной морде. И многие такие же граждане Соединенных провинций уже попали под раздачу. Хотя большинство, слава богу, не до смерти. Но Виниус был непоколебим. И даже увлек своим воодушевлением еще троих из числа собиравшихся бежать.
