Ловушка для Горби - Эдуард Владимирович Тополь
— Спасибо, товарищ Усумбалиев, — сказал Стриж.
— Это Вам спасибо, таваришш Раман Барисавич. Не буду больше занимать линию. Жилаю удачи!
Лицо Усумбалиева исчезло с экрана, но и Стрижу, и Вагаю казалось, что этот далекий узбек из Ташкента еще незримо присутствует в кабинете — с его хитро прищуренными узкими глазами, нарочито форсированным узбекским акцентом и вроде бы невинными вопросами в лоб: «Сваю Сибирь вы падгатовили?.. А из других республик вам ишшо не званили?»…
— Ну, узбек! Молодец! — Стриж восхищенно крутанул головой. — Поднял душу! Первым секретарем Узбекистана сделаю! И членом Политбюро!
— Он для того и звонил, — усмехнулся Вагай. — Кстати, я-то раньше него к тебе пришел…
— И почему в наших русских делах нацмены всегда первые?! — воскликнул Стриж. — Пока русский Ваня раскачается, нацмен уже раз — и первый!..
Снова зажглась красная лампочка-глазок на пульте видеосвязи.
— Поехали! По-ехали!.. — сказал Стриж, нажал кнопку включения связи и вальяжно откинулся в кресле: — Стриж слушает…
Через полтора часа на карте были заштрихованы почти все национальные республики и крупнейшие районы РСФСР, а также Украина, Белоруссия, Прибалтика, Средняя Азия, Кавказ, Сибирь и, наконец, Москва и Ленинград. В стремлении вернуть власть партийная администрация страны проявила подлинный интернационализм и редкое единодушие. Первый секретарь Московского горкома партии Алексей Зотов даже сказал Стрижу не без вредности:
— Слушай, к тебе не пробьешься. Все время линия занята…
— А Вы бы раньше позвонили, пару часов назад, — ответил ему Стриж на «Вы».
И Зотов тотчас понял его, поправился:
— У нас с вами разница во времени, Роман Борисович…
— Ну, я надеюсь, что только в этом…
Теперь, когда восемьдесят процентов парткомов страны сообщили Стрижу, что они — с ним, Стриж мог позволить себе разговаривать таким тоном даже с секретарем Московского горкома партии.
И тот снова понял его, поспешил:
— О, да! Только в этом, Роман Борисович. Конечно…
В восемь вечера Стриж и Вагай уже знали определенно — вся партия за них. Заштриховав последнее белое пятно — Мурманск, Стриж налил себе и Вагаю коньяку и с полной рюмкой в руке повернулся к портрету Горбачева:
— Ну, что, Михал Сергеич? Твое здоровье?
Не было ни тени иронии в его голосе и в том жесте, с которым он отправил в рот этот коньяк.
В этот момент вновь — уже в который раз за этот вечер! — прозвучал тихий зуммер и под телеэкраном зажегся красный глазок. Кто бы это еще, — устало подумал Вагай. Вроде все уже отметились?..
Стриж вяло протянул руку к пульту, нажал кнопку, барски сказал в зрачок телекамеры:
— Слушаю…
И — осекся.
На экране был Горбачев. За ним была видна его палата в Кремлевской больнице.
— Добрый вечер, — сказал он. — Я хочу, Роман Борисович, поблагодарить вас за вашу инициативу. Но, конечно, не по видеосвязи. Почему бы Вам не прилететь в Москву? Послезавтра Раиса Максимовна устраивает пикник в честь моего выхода из больницы. Будут только близкие друзья. Я бы хотел видеть и вас среди них…
Вагай видел, каких усилий стоило Стрижу не выдать себя ни интонацией, ни жестом.
— Спасибо, Михаил Сергеевич… Я… Я буду… Спасибо…
— Заодно вместе посмотрим московскую демонстрацию…
— Конечно… Спасибо…
— Всего хорошего.
— Спокойной ночи…
Когда лицо Горбачева исчезло с экрана, Стриж рванул вилку телекабеля из розетки, откинулся головой к спинке кресла и выругался громко, как взвыл:
— Ибби… его… мать!!!
— В чем дело? — спросил Вагай.
— А ты не понимаешь?! — Стриж открыл глаза. — Он же тянет меня в Москву заложником!
День шестой
19 августа
17
Москва, Посольство США.
12.15 по московскому времени.
Несмотря на двойную охрану — советской милиции снаружи и американскими морскими десантниками внутри — никто из охранников Посольства не обратил особого внимания на этого сорокалетнего русского. Может быть, потому, что последнюю пару лет поток в США русских эмигрантов, туристов и командировочных возрос неимоверно, и гигантские очереди — в несколько тысяч человек — выстраивались перед воротами Посольства ежедневно, наружная, русская охрана посольства даже не проверяла идущих в очереди людей, по сотням пропускала их к высоким решетчатым воротам. А в Бюро пропусков внутренняя, американская охрана только бегло осматривала портфели и сумки — нет ли оружия или взрывчатки. Затем люди шли через двор в здание Посольства, точнее — в консульский отдел…
Этот сорокалетний русский был даже без портфеля и одет по-летнему: в легкую рубашку и светлые летние брюки. Он показал милиционерам свой паспорт, четко сказал, что хочет просить Консула найти в США его родственников, попавших туда после Второй Мировой войны, и был пропущен в Посольство без задержки. Затем он спокойно, вместе с другими посетителями, занял очередь в приемной Консульского отдела, вышел покурить в коридор и здесь по-английски спросил кого-то из проходивших сотрудников Посольства:
— Where is a doctor?
— You fill sick?
— Yes, a little…
Именно на случай оказания срочной помощи посетителям кабинет Доввея располагался неподалеку от входа в Посольство.
— Room number six, this way, — сотрудник Посольства показал русскому рукой и тот, поблагодарив, вошел к Доввею.
Майкл Доввей был занят во внутренней комнате с двухлетней дочкой американского морского атташе — девочке нужно было сделать очередную прививку, но при виде шприца она стала биться в руках матери и кричать. Конечно, прививки и уколы — это дело медсестры, но август — месяц отпусков, и Майкл обходился сам. Русский спокойно сидел в приемной, листал «Тайм».
Когда все было закончено и девочка, вытирая слезы, вышла с матерью из кабинета, Майкл повернулся к русскому:
— Yes, what can I do for you?
— Вы Майкл Доввей? — спросил посетитель по-русски.
— Да. Слушаю вас…
Но русский не сказал больше ни слова. Он подошел к Доввею и прямым оглушительным ударом кулака в челюсть бросил Майкла в нокаут. Майкл упал, теряя сознание, но русский не обратил на это внимания. Он схватил Майкла за волосы, поднял на ноги, встряхнул и, когда в глазах Майкла появился просвет сознания, врезал ему еще раз с той же сокрушающей силой. И снова поднял, и снова встряхнул, и снова врезал…
Падая в очередной раз, Майкл понял, что его сейчас просто убьют. Хладнокровно и молча. И не столько умом это понял, сколько сознание смертельной угрозы возмутило его молодое и крепкое тело. И это тело само приняло защитные меры, а именно — расслабилось совершенно. Даже тогда, когда русский ударил и в пятый, и в шестой раз — он бил уже словно
