Александр Рудазов - Арифмоман. Червоточина
– Да, дело очевидное, – хмыкнул эдил, открывая свои карты и демонстрируя Шута в окружении трех дворян. – У кого там Краб, подавайте его сюда!
Старшина ремесленного квартала с кислым лицом швырнул карту Краба в центр стола. Действительно, дворян ни у кого кроме эдила не осталось. С какой бы карты ни зашел почтмейстер, эдил брал взятку джокером, после чего забирал остальное дворянами. Второй джокер вышел еще в начале кона.
Стали подсчитывать итог. Эдил победил, собрав все четырнадцать карт зодиака. Видам успел набрать тринадцать, старшина ремесленного квартала – девять, Эйхгорн – семь, а почтмейстер – только одну. Играли по маленькой, ту за карту, так что видам выплатил эдилу один ту, старшина ремесленного квартала – пять, Эйхгорн – семь, а почтмейстер – аж тринадцать.
– Я тебе еще с прошлого раза должен был, Муа… – промямлил он, протягивая сердик. – И ты уж не забудь, шепни там королю…
– Непременно, – спрятал монету эдил.
Обратно во дворец эдил с Эйхгорном шли вместе. Эдил – на работу, Эйхгорн – домой. Он уже начал привыкать, что живет в полуразвалившейся башне, в которую дует со всех концов света.
– Мэтр, ты не очень спешишь? – спросил эдил.
Эйхгорн пожал плечами. Спешить ему было особо некуда.
– Мне тут надо зайти в одно место… в два места, рассудить кое-кого. Ты в поэзии разбираешься?
– В поэзии?.. – переспросил Эйхгорн. – Неожиданный вопрос.
– Значит, не разбираешься, – сделал вывод эдил. – Плохо. Ведь и я не разбираюсь. А нужен кто-то, кто разбирается.
– Зачем?
– А вот сам глянь.
За разговором они прошли до конца узкого переулка и оказались в тупике, у самой крепостной стены. Здесь, на двух смотрящих друг на друга домах висели две вывески: «Старший дом поэзии» и «Большой дом поэзии».
– Не слышал еще о них? – хмыкнул эдил. – Наша, так сказать, парибульская достопримечательность. Очаги культуры, развлечение скучающих дворянчиков.
– Целых два? – удивился Эйхгорн. – Зачем целых два-то?
– Вот и его величество в конце концов решил, что целых два дома поэзии – это слишком много для такого маленького королевства. Лично я считаю, что даже один – это слишком много, но храк уж с ним, пусть один остается. Только надо решить, какой.
Эйхгорн медленно переводил взгляд с дома на дом. Он пока не видел критериев, способных повлиять на выбор. Здания одинаковые, типовые. Дома поэзии явно занимают в них лишь небольшую часть – дверей на улицу выходит несколько, вывески висят только над двумя. Левая вывеска побольше, но висит кривовато. Правая идеально ровная, но меньше размером.
– А чем они вообще тут занимаются? – спросил Эйхгорн.
– Стихи сочиняют, наверное, – ответил эдил.
– А это нельзя делать просто у себя дома? Непременно нужно специальное учреждение?
– Их спроси.
Не потрудившись постучать, эдил толкнул левую дверь и вошел в Старший дом поэзии. Эйхгорн, которому стало любопытно, последовал за ним.
Внутри оказалось небогато. Одна-единственная побеленная комната, окон нет, свет идет только от жаркого камина. В Парибуле камины редко топят в полную силу – при здешнем климате утеплять помещения не требуется. Огонь используют только для освещения и готовки.
Но здесь камин полыхал так, что пот лился по лицу. Эйхгорн стянул колпак с лысины и протер очки – в этой сауне те сразу запотели. Близоруко моргая, он совсем перестал видеть эдила и хозяев дома.
Потом очки вернулись на место, и Эйхгорн таки их рассмотрел. В комнате сидели два человека – маленький, толстенький, лысоватый человечек и очень высокая худая женщина. Во рту она держала нечто вроде сигареты с мундштуком… во всяком случае, эта штука дымилась.
Правда пахло от нее совсем не табаком, а чем-то вроде благовоний.
– Миир ваам, эдиил, – странно растягивая слова, произнесла женщина. – Выы наконеец-то решиились изгнаать нааших сосеедей, ээтих презреенных плебеев, смееющих именоваать себяя поээтами?..
– Я пока еще не решил, кого буду изгонять, – сумрачно ответил эдил. – И мы вообще не собираемся никого изгонять. Его величество еще раз просит вас разрешить ваши разногласия миром и объединиться в одно учреждение. Ну право, мессиры, это же смешно! В нашем королевстве всего два поэта – и они смертельно друг с другом враждуют!
– Вот иименно, всего дваа! – растянула губы в улыбке женщина. – Я раада, что выы наконеец-то это признаали!
– Я не имею в виду вас, медам Лувауссон. Только вашего супруга и Демено Трудачи.
– Каак вы смеете, эдил?! – вскинулась женщина. – Я тооже поэтеесса!
– Какие стихи вы написали? – сжал губы в ниточку эдил. – Прочтите мне их.
– Не обязаательно писаать стихии, чтобы быыть поээтом! – выпучила глаза женщина. – Я поэтеесса в душее! Я стимулиирую твоорческий дуух моегоо муужа! Ваам не поняять!
Толстенький поэт за все это время не проронил ни слова, виновато таращась в пол. Эйхгорн тоже стоял со снулым взглядом, перечисляя в уме элементы таблицы Менделеева. А вот эдил еще минут десять препирался с женой поэта, причем тона с обеих сторон только повышались.
– Все! – наконец рявкнул эдил. – Медам Лувауссон, если бы вы были мужеского полу, я уже отправил бы вас к позорному столбу!
– Аах, я готоова пострадаать за праавое деело! – возопила поэтесса.
– Да какое еще правое дело?! Я просто говорю, что на вас соседи жалуются! Какого, скажите на милость, храка вы вчера вымазали дверь мессира Трудачи конскими фекалиями?!
– Непраавда! – возмутилась поэтесса. – Оон саам ее себее вымазаал, чтобыы ообвинить моегоо муужа!
– Надо же, – саркастично хмыкнул эдил. – Мессир Трудачи-то, оказывается, коварней самого Йокрида.
– Вот-воот! Этот коваарный, поодлый, гнуусный, негоодный…
– Довольно, медам Лувауссон. Довольно. Я понял вашу точку зрения, – устало вздохнул эдил. – Теперь, с вашего позволения, я навещу вашего соседа, чтобы выслушать его точку зрения.
– Он лгуун!.. Поодлый, гнуусный лгуун, не веерьте ни едииному еего слоову!..
Эйхгорн покинул Старший дом поэзии с облегчением. Хотя бы потому, что на улице было не в пример прохладнее. К тому же в животе появилась неприятная резь – пока терпимая, но быстро усиливающаяся.
Наверное, брабулякром отравился. Микрофлора Эйхгорна еще не полностью притерпелась к местным бактериям, так что местная еда порой вызывала у него проблемы с кишечником.
По счастью, с каждым днем все реже и реже.
Большой дом поэзии занимал точно такую же площадь, что и Старший. Но обстановка отличалась полностью. Никакого камина, зато два распахнутых настежь окна. Стол заставлен разноцветными бутылочками и чашечками с каким-то желе, в углу статуя, изрядно смахивающая на «Мыслителя» Родена.
А у дальней стены на тахте возлежал молодой человек с буйной гривой зачесанных назад волос. К его плечам прижимались две совсем юные светловолосые девушки, почти что подростки. Они были так похожи, что Эйхгорн вначале принял их за близняшек, но потом все же заметил разницу. Видимо, просто сестры.
– Мессир Жевизео! – радостно выпалил поэт. – Как же я счастлив вас видеть! О, слов пошлите мне с небес, чтоб счастье выразить мое! Открылась дверь – трепещет грудь, ведь вижу друга своего!
– Я вам не друг, мессир Трудачи, – ровным тоном ответил эдил. – Не паясничайте, будьте так добры.
– Я читаю вам стихи, – зло произнес поэт. – Сочиненные экспромтом. В вашу честь. Но если вы неспособны это оценить… выйдите и закройте за собой дверь.
Эйхгорн прислонился к стене, готовясь к новой порции препирательств. Прижавшиеся к поэту девчонки стрельнули в него глазками, но тут же отвернулись.
– Кто эти особы? – кстати спросил эдил. – Тоже поэтессы?
– Нет, это мои поклонницы, – тряхнул шевелюрой поэт. – Мия, Далея, поздоровайтесь с мессиром Жевизео.
– Мир вам, мессир! – хором прощебетали девчонки.
– Горожанки? – осведомился эдил.
– О нет, они с хутора… с какого вы хутора, пташки?
– Милаоки!
Эдил задумался, явно вспоминая, где такой хутор находится. Эйхгорн же смахнул со лба пот. Ему становилось все хуже. Температура явно повышалась, резь в животе усиливалась. К тому же начало подташнивать.
Скверно. Чертовски скверно. Похоже, наконец случилось то, чего он опасался – подхватил какую-то местную болезнь. У него же нет к ним иммунитета – любая бактерия может просто забраться внутрь и спокойно там хозяйничать.
Даже странно, что он продержался так долго.
А эдил продолжал ругаться с поэтом. Тот, как оказалось, приходился мессиру и медам Лувауссон каким-то дальним родственником и всего пару лет назад состоял в их доме поэзии, который тогда еще не назывался Старшим. А потом рассорился, ушел и основал на другой стороне улицы собственный, который гордо назвал Большим.
Вот с тех пор они и враждуют. Да как враждуют!
Причиной ссоры, как оказалось, была медам Лувауссон. Мессир Трудачи настаивал, что именоваться поэтом и быть полноправным членом дома поэзии имеет право только тот, кто сочиняет стихи. Хотя бы изредка, хотя бы плохие, но сочиняет. А медам Лувауссон и поддакивающий ей супруг настаивали, что достаточно чувствовать призвание к поэзии. Что-то там еще и сочинять – это уже так, необязательный бонус.
