Игрок - Аристарх Риддер
— Усаживайся возле румпеля, — командует Вика.
По её жесту догадываюсь, что румпель — это руль и размещаюсь рядом с ним с видом опытного морского волка. Словно гимнастка балансируя на качающейся палубе, ко мне подходит Саша и занимает место рядом.
— Руками не трогать, — предупреждает она.
— Тебя? — уточняю.
— Румпель! — забавно сердится она, — Меня тоже! Как огрею, если что! И вообще, молчи, не отвлекай! Ветер сложный.
— Почему? — тут же спрашиваю я. — Вроде как, сзади он.
— А должен быть спереди, — объясняет она, — тогда нас бы просто отнесло в сторону, а так погонит на ту яхту, что перед нами стоит.
Яхты стоят вдоль длинного, выдвинутого в море причала словно автомобили на парковке. Я понимаю всю сложность ситуации. Нам надо каким-то образом вырулить в бок, а у нас при этом нет ни мотора, ни вёсел. Только паруса.
Вика тем временем разматывает полотнище, которое оказывается длинным и узким парусом. Девушка подтягивает тросы, парус поднимается вверх и заполняется ветром. Он подхватывает наш кораблик и тянет за собой, но канаты, которыми закреплены нос и корма не пускают. Яхта рвётся с привязи, как нетерпеливый жеребёнок, взбрыкивая при отдельных порывах ветра.
— Отдать носовой! — командует Вика.
Катя отвязывает на берегу канат, и когда полоска воды между берегом и яхтой расширяется, прыгает на борт. Она пробегает мимо меня вдоль борта словно акробатка.
— Это стаксель, — показывает она на парус. — Когда грот поднимем, береги голову.
— Устроили экскурсию, — сердится Саша.
Она нажимает на румпель, и нос яхты клонится вправо «отваливаясь» от причала.
— Отдать кормовой! — кричит Вика, когда яхта, очевидно, занимает нужный угол.
Катя повторяет трюк с канатом на берегу, и судно всё быстрее отдаляется от пирса. Она ловко запрыгивает на борт и смеётся.
— Как всегда, мы лучше всех!
Яхта, набирая ход, направляется к выходу из бухты. Вика и Катя перебрасываются малопонятными фразами, вроде «трави шкот», «левый галс», «поднять грот».
— Голова! — предупреждает Саша, и у нас над башками пролетает длинная штанга, к которой прикреплён второй парус.
Мы огибаем волнорез и маяк и выходим в открытое море.
— У вашей яхты есть название? — я вспоминаю популярную детскую книжку о неунывающем капитане.
— Официального нет, — отвечает Виктория.
— Спортивным яхтам они не нужны. Это же не прогулочное судно, — огрызается Саша.
— А неофициальное? — продолжаю я. Как писатель, мне всегда нравится цепляться за малейшие подробности.
— «Змей Горыныч», — хихикает Катя.
— Потому что у неё три головы, каждая из которых смотрит в свою сторону.
— Серьёзно? — удивляюсь. — А я думал, что-то вроде «Чайки» или "Ласточки'…
— Это потому, что у неё спортивный класс называется «Дракон», — поясняет Виктория.
— А Змей Горыныч — потому что три головы, и все они спорят друг с другом, — дополняет Катя, игнорируя недовольство подруг.
— Катя, сколько можно повторять всякие глупости, — ворчит Саша. — Когда ты уже вырастешь!
Когда яхта выходит из-за волнореза, она набирает скорость и начинает подпрыгивать на волнах своим широким, основательным корпусом, обдавая нас брызгами.
— Она меня выдержит? — подначиваю девчонок, — Ведь я не из маленьких, а яхта трёхместная и лёгкая.
— Это крейсерская яхта, — успокаивает меня Вика. — Это значит, что на ней можно даже океан пересечь, если её правильно оборудовать.
— Раньше на таких яхтах устраивали каюты с двумя койками. — объясняет Саша, — Для участия в регате «драконы» добирались сюда не по автодорогам, а своим ходом. Из Балтики в Чёрное море, вокруг всей Европы. Представляешь себе!
— Почему коек только две? — удивляюсь, — яхта же трёхместная.
— А на вахте кто стоять будет? — хохочут девчонки, — сразу видно ты сухопутный.
— Вот бы на нём в кругосветку отправиться! — мечтает Катя,поглаживая «дракона» по выпуклому борту.
Я замечаю, что девчонки очень любят своего «Горыныча», и яхта, кажется, отвечает им взаимностью. Встав по ветру, судно натягивает паруса и легко несёт нас вдоль Крымского побережья.
Яхта режет воды Чёрного моря, словно бритва в руке закройщика скользит по тонкой, натянутой коже. Я оборачиваюсь, глядя, как за спиной распахивается панорама Ялты, окрашенной первыми лучами закатного Солнца.
Ялта, с её истерическим красочным буйством. Расцветки зданий, кажется, вырвались из болезненного сна художника-абстракциониста. Воображаю, как было, когда впервые разлили эту палитру цветов по городу? Наверное, было что-то вроде «эй, давай-ка покрасим эту башню в цвет мандаринового заката». И там она стоит, яркая, словно забытая скульптура.
И горы. Они вырастают, как бессмертные гиганты, увенчанные зелёными шапками. Они величаво устремляются в небо, словно бросая вызов самой гравитации.
Кто-то сказал бы, что это прекрасно. Но для самих гор это, бесконечная, исступлённая борьба камня и времени. Камень, который стремится в небо, и время, которое безжалостно сглаживает его острые края. Как вечный диалог, в котором нет победителя.
И впереди Гаспра. Стройные белые линии зданий выглядят бликами света на поверхности тёмного моря. Это место кажется идеальным. Не стоит к нему приближаться, это грозит разочарованием.
— Фёдор, ты чего? — спрашивает Катя. — О чём задумался?
Я стряхиваю с себя невольную оторопь и начинаю травить байки.
Про Ливадийский дворец, последний дворец последнего императора Николая Второго, в котором после Сталин, Рузвельт и Черчилль поделили послевоенную Европу
Рассказываю и про санаторий профессора Боткина, который придумал свой личный способ лечения множества болезней, главными элементами которого были крымские вина и сон на морском побережье. Естественно, в его санатории не было отбоя от посетителей.
Рассказываю про хвалёное Ласточкино гнездо, которое на самом деле — обычный дачный домик с претензией на оригинальность, не более.
Девчонки закрепляют все свои тросы и канаты и практически не вмешиваются в работу волн и ветра, поэтому с удовольствием слушают меня и в нужные моменты разражаются хохотом. Даже строгая Саша немного оттаивает.
— Слушайте, а как же мы обратно поплывём? — удивляюсь я. — Ветер оттуда.
— Ну вот, придётся нам и правда в кругосветное плавание отправиться, чтобы с другой стороны вернуться, — Саша не упускает повода, чтобы меня подколоть, — Яхты, ведь они только по ветру плавать могут.
Девчонки встают со своих мест и показывают мне настоящий класс. Наше судно лавирует, идя под острым углом к ветру, буквально почти ему в лоб. А потом резко меняет курс, подставляя его порывом другую скулу, идя по зигзагу.
У каждого движения яхты чувствуется свой ритм, своя мелодия. Она как бы танцует, ловко маневрируя между волнами, прыгая от одной к другой, точно дети на качелях. Это игривое противостояние, борьба с ветром, которая всегда красива в своей простоте и кажущейся лёгкости.
«Дракон» наконец показывает себя. Он демонстрирует в чём разница между прогулочной лодочкой и торжеством инженерного гения, упакованного в девятиметровый корпус. Каждый блок, трос, шкив и ещё бесчисленное количество деталей и креплений на его такелаже имеют свой смысл и цель.
Девчонки работают как единый слаженный механизм, перебрасывая паруса, что-то подтягивая, отпуская в своих снастях и доворачивая руль, который на самом деле называется румпелем.
Их движения кажутся небрежными в своей отточенности, но я догадываюсь, сколько за ними стоит часов тренировок и упорного труда, чтобы вот так понимать друг друга без слов, по одному взгляду или кивку.
Мне становится не до разговоров, да они сейчас и ни к чему. Я любуюсь их чёткими согласованными действиями.
— Мне нравится ваш «дракон», — говорю я, когда яхта возвращается в ласковые воды ялтинского порта.
— У нас на нём последняя регата, — ласково поглаживает яхту Вика. — Прощальная.
— На 22 пересаживаемся, — объясняет Катя. — Другой класс.
— Зато она в олимпийской программе участвует, — говорит Саша. — Правильно, что всех на них пересаживают. Надо соревноваться и побеждать.
Видимо, они на эту тему спорят уже не первый раз.
— У нас ведь как, — объясняет Вика, — если какой-то вид спорта есть в олимпийской программе, к нему все сразу и начинают готовиться. Были там «драконы», на них весь Союз плавал. С этого года «драконов» убирают и выставляют «Солинги». Будем переучиваться. «22-е» — это их разновидность. Их в Клайпеде делают.
— А мне жалко «Горыныча», —
