Конторщица - А. Фонд
Иван Аркадьевич вздернул бровь.
– Предположим я вам поверил, – нахмурился он, снова перейдя на "вы" и я поняла, что гроза если еще не миновала, то уже не так близко, – А что с квартирой делать? Вы где прописаны, товарищ Горшкова?
– В том то и дело, что согласно паспорту – в каком-то общежитие, – ответила я. – Но паспорт новый, всего пару месяцев ему. А где старый делся – непонятно.
Я показала развернутый паспорт Ивану Аркадьевичу и взмолилась:
– Иван Аркадьевич, я хочу завтра отпроситься на часик и сбегать в ЖЕК, глянуть домовую книгу. Что-то слишком мутно это все.
– Сейчас можете идти, – все еще продолжал хмуриться большой начальник.
– Но Щука..
– Не Щука, а Капитолина Сидоровна, – рассердился Иван Аркадьевич. – Скажете ей, что я разрешил.
Я благодарно кивнула.
– Потом зайдете мне, и все расскажете. Надо принимать меры.
– Хорошо, спасибо, – благодарно улыбнулась я. – Можно идти?
– Нет, секунду, – опять нахмурил брови Иван Аркадьевич. – А что это неравнодушные товарищи пишут о спекуляции с мылом?
– Понятия не имею, – сделала квадратные глаза я. – Однажды мы поссорились с одной подругой-коллегой, и в знак примирения я подарила ей брусочек модного мыла. Она постеснялась, что дефицитное, а я ей сказала, что у меня еще много. Ну, чтобы она подарок приняла и не чувствовала себя смущенной. А коллеги как увидели – сразу же прицепились, чтобы я им продала, раз у меня много. Я не смогла их отшить, поэтому задрала фантастическую цену до небес, они, конечно, пофыркали, но отстали. А иначе никак. Вы же наших баб знаете.
Иван Аркадьевич кивнул. Наших баб он знал прекрасно.
– Потом еще Валентина Акимовна из бухгалтерии прибегала, требовала ей чуть ли не подарить это мыло. Еле отделалась от нее. И видимо кто-то еще обсуждал. Вот наш анонимщик собрал все слухи и в анонимке всё написал. Единственно, что не пойму, как один человек смог собрать обо мне компромат по работе и по моей личной жизни. Кто это?
Я замолчала. Иван Аркадьевич сидел с задумчивым видом и машинально черкал стрелочки и кружочки в блокноте. Когда на листке уже не осталось свободного места от каляк, он очнулся и поднял на меня сердитые глаза:
– Ну ладно, идите, – отпустил меня он.
– А что с анонимкой? – не удержалась я.
– Пусть у меня полежит, – махнул рукой Иван Аркадьевич, – Пока так…
К Щуке я идти портить нервы не рискнула, поэтому через Галку передала что Иван Аркадьевич меня ненадолго отпустил. Галка чуть не лопнула от любопытства, но я ей не призналась куда и зачем иду.
– Говорят, ты такую речь вчера толканула, Горшкова, – решила поддеть меня она, – ты у нас теперь молодой рационализатор, оказывается… будешь теперь деньгу за патенты лопатой грести, в Пицунду загорать ездить…
– Не мелочись, Галя, – хмыкнула я, – в Пицунду пусть другие ездят, а лично я вот на Золотой пляж в Болгарию хочу смотаться.
Оставив Галку с выпученными глазами переваривать информацию, я вышла на улицу, ругая себя за длинный язык.
Здесь весна развернулась вовсю: на деревьях проклюнулись почки, одуряюще вкусно запахло клейкой молодой зеленью, а солнце так вообще сошло с ума, заливая ослепительным светом все вокруг: широкий проспект, серьезного милиционера возле будки, стайку беспечных голубей. Два мелких пацана-пионера стремглав вылетели из дверей магазинчика "Союзпечать" и помчались по дорожке. Тот, который бежал сзади, вихрастый, конопатый, звонко-звонко закричал, перекрикивая отдаленный гудок трамвая:
– Петька, а у меня зато календарик с "Ну, погоди", давай меняться!
Стало жарковато и я расстегнула пальто: скоро сниму этот ужас, надеюсь, навсегда. А с другой стороны, в берете тоже уже жарко, нужно что-то решать с отросшими корнями волос, срочно.
На доске почета, я немного поразглядывала фото женщин-ударниц социалистического труда. Хорошие открытые лица, приятные улыбки. Но прически мне не понравились – у всех либо химические завивки, как у Лидочки, либо башни из волос. Нужно срочно менять моду, "башню" на голове я морально не переживу.
Отметив для себя еще одну первоочередную задачу, я перепрыгнула лужу и чуть не пропустила нужный поворот, заглядевшись на лобастого серьезного карапуза, который сосредоточенно лупил палочками в игрушечный барабан и никак не слушался бабушку, которая тихо уговаривала его идти домой кушать котлетки.
Старое двухэтажное здание ЖЕКа, к которому относилась и улица Ворошилова, находилось в заброшенном тупичке среди таких же старых тополей, аккуратно побеленных известью. От окружающего мира оно отделялось широкой полосой будущих цветников, размеченных квадратно-гнездовым способом колышками с натянутой бечевкой. Над свежевскопанной почвой с укоризненным жужжанием метался ранний шмель.
Легко взбежав по вытертым ступеням, я попала в пропахший старыми бумагами и сыростью полумрак. Где-то из подвала нудно и пронзительно визжала циркулярная пила. Здесь было много дверей, они то открывались, то закрывались, то хлопали, какие-то люди бесконечно входили и выходили, кто-то смеялся, за стеной гудели сердитые голоса, стучали пишущие машинки. В длинном-длинном полутемном коридоре на продавленных фанерных стульях сидели клиенты и скучали, или вяло переругивались из-за очереди.
По сравнению с улицей здесь было холодновато, и я застегнулась.
Нужный кабинет нашла более-менее быстро. Возле него насмерть-монументально устроилась группа ожидающих граждан, на меня глянули хмуро и подозрительно. Пока я пыталась после солнечной улицы рассмотреть табличку, один, с простым прыщевато-носатым лицом (причем нос был гораздо красивее всего остального) раздраженно сказал:
– Вы будете за тем вон товарищем, – и указал на жующего дедка в клетчатом картузе в конце очереди.
– Товарищи, я из "Монорельса", – строго отчеканила я и толкнула дверь кабинета.
Народ притих, никто не возмутился. Сработало.
За огромными дореволюционными столами сидели две женщины: одна, молодая, крашеная блондинка, равнодушно расчерчивала длинные листы под линейку, а вторая, сильно постарше, похожая на очень толстую серую мышь в очках, увлеченно рассказывала:
