Искусник (СИ) - Большаков Валерий Петрович

Правая рука с маху вскидывает пистолет, левая ладонь снизу, предохранитель снят…

«Москвич» дернулся, как осаженный конь, шарахнулся от меня, чиркая дверцей по штукатурке, и рванул прочь – обороты поднялись до визга.

Я медленно опустил «Тэтэшник». Отмер, задышал, облизывая сухие губы и сглатывая медный привкус адреналина. Сердце бухало, но еще неистовей билась злая радость: испугался, вражина!

– В чем сила, Брут? – еле выговорил я в ночь. – Сила в правде!

Московский Дом художника, 17 мая 1973 года. День

– Поздравляю, Антон Палыч! – председатель секции художников-живописцев торжественно вручил мне удостоверение и затряс руку, теплясь дежурной улыбкой.

Человеком он был незлобивым и завидками не страдал, просто долго крутился в среде чиновников от искусства, где и нахватался замашек функционера.

– Взаимно! – церемонно поклонился я, и обвел глазами осиянную люстрами зальцу, встречаясь со взглядами испытующими, колючими, слащавыми, всякими. Глазунов смотрел ревниво и как будто затаив обиду. А вот Налбандян, «Первая кисть политбюро», излучал добродушие. Наверное, ему было даже любопытно, что у меня выйдет из общения с вождями – у него-то за плечами и Брежнев, и Хрущев, и Сталин.

Мелким бесом вертелся Шилов. Надо же, он моложе меня лет на пять! Но пронырливей…

– Уважаемые коллеги! – сказал я ровным голосом, а там уж пусть сами догадываются, кто из них уважаем, и насколько. – Благодарю всех вас за участие, за добрые пожелания и напутствия. И пускай эта заветная книжечка станет для меня пропуском в художнический цех, а работы – море! И… Уж не знаю, какие в МДХ сложились традиции, но я предлагаю «обмыть корочки»!

Толпа художников мигом оживилась, зашумела одобрительно, и «на сцену» вышла Лида. В длинном синем платье, внешне строгом, но с эффектным разрезом до середины стройного бедра, она выглядела обворожительно. Нацепив голливудскую улыбку, девушка обронила:

– Прошу!

Фужеры с шампанским расхватали мгновенно – поплыл протяжный звон. Немудреная закуска пропала следом. Сколько художника не корми…

Краешек Лидиного бокала коснулся моего. Глаза напротив сияли.

– С победой! – мурлыкнули губы.

– А поцеловать?

– Потом как-нибудь, бесстыдник. Деда, хватит круги вить!

Кербель подкатил моментом.

– Категорически и принципиально поздравляю! – забалаболил он, тиская мою руку. – Кое-кто так шипит, что аж сердце радуется!

Лида засмеялась, а Юрий Михайлович смотрел на нее умиленно, то и дело косясь на меня. При этом морщинки в уголках его глаз разбегались озорными лучиками.

Давно уж витала догадка, что дед в курсе моих отношений с внучкой – и весьма ими доволен. Напрямую никто ничего не говорил, но случайные взгляды, оговорки или недомолвки выдавали истину лучше всяких слов.

– Антоша, говорят, ты уже устроился в КЖИ? – Кербель аккуратно откусил от крошечного бутербродика.

Я фыркнул, отвернувшись.

– Директор был сама любезность. Главное, никто еще не видел портрета, кроме самого Леонида Ильича, но хвалят изо всех сил! Мне оставалось только скромно тупить глазки, смущенно похмыкивать – и оформиться в отделе кадров. С понедельника выхожу.

– А я что тебе говорил! – просиял старый художник. – Только смотри, Антоша, там такая дележка…

– Да ну их! – отмахнулся художник молодой. – Буду я еще за заказы грызться… Я тут кругом новенький! Пусть делят, а мне работа найдется.

– У нас свой путь! – вырвалось у Лиды.

И Кербель растроганно обнял нас обоих.

– Благословляю! – выдохнул он. – Категорически и принципиально!

Сокольники, 19 мая 1973 года. Ближе к вечеру

Вчера я отследил Брута – Подгорный выбил ему квартирку на проспекте Вернадского. Вычислил – и сразу сомнения. Ведь прямых улик нет! Сплошь логические выверты, да игра на косвенных.

Нет, если хорошо подумать, то все укладывается в стройную версию. «Тайм-стэйшен» нашего олигаршонка, этот раздобревший артефакт неведомо какой цивилизации, получал основную инфу с мини-терминалов. Следовательно, и о таргетировании Иланы станция тоже могла «знать» – и передать данные юзеру. Опознав реципиента, Брут установил за ним, то бишь за мной, наблюдение. Выяснил ПМЖ, устроил обыск…

А я не сразу догадался, что же он искал! Думал, это просто акция устрашения. Нет! Брут нашел то, зачем пришел – картину «Ожидание», на которой я изобразил бабу Феню. Это была копия единственного достойного полотна за моей подписью, которое олигаршонок видел в Ново-Томске. И он понял, кто есть кто.

Затея с гопниками не удалась – в семьдесят третьем даже хулиганье местное не оскотинело в духе «святых девяностых». А тут я еще… До того обнаглел, что сам стал за Брутом следить! Вот он и решился сбить меня в укромном месте… И все равно. «Какие ваши доказателства?»

…Поправив воротник коротенькой кожаной курточки, я выжидал, заняв укромную лавочку меж разросшихся кустов сирени. Подъезд дома, где прописан Брут-Врублевский, просматривался на «пять с плюсом», а вон и окно его квартиры – на кухне включен свет.

Враг мой здорово помял и исцарапал обе левые дверцы, пришлось доверить «Москвичонка» бравым жестянщикам, а самому олигаршонку – пользоваться услугами общественного транспорта. Вопрос: выйдет ли он сегодня вообще – седьмой час уже.

«Я здесь, Инезилья, я здесь, под окном!..»

Ага! Свет в окне потух. Так-так-так… А вот и мой объект наблюдения нарисовался! Бодрой походочкой шествует и… За ним!

Я пристроился метрах в двадцати, стараясь держаться так, чтобы между Брутом и мною маячил случайный прохожий, киоск «Союзпечати» или хотя бы дерево. Олигаршонок ступал вперевалочку, нахохлившись и сунув руки в карманы болоньевой куртки – она шуршала, заглушая шаги. Мои губы сжались – по виду и не скажешь, что наблюдаемый полон беспокойства. Ни разу даже не обернулся.

Миновав проспект по сырому подземному переходу, где гуляли зябкие сквозняки, Брут спустился на станцию метро, отсвечивавшую серым мрамором – и тут же из туннеля вылетел поезд, мелькая окнами и утишая вой. Вражинка сел в соседний вагон, но серая с черными вставками болонья не покидала фокус моего внимания, покачивалась за передним окном.

– Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – «Университет».

Настроившись на терпеливое ожидание, я еле высидел – мы проехали всю Москву, и вышли в Сокольниках. Брут упорно не оглядывался. Брел себе прогулочным шагом, как будто подышать вышел, пока мы с ним не забрели в знакомый район – неподалеку, в старой, но огромной квартире, проживала Ада.

Олигаршонок чуток подсуетился, влез в переполненный желтый «Икарус», штурмуя переднюю дверь, а я, боясь отстать, протиснулся в заднюю. Через остановку мы с объектом вышли, и Брут углубился в парк – то ли вдоль проезда шагал, то ли просека, понятия не имею. Я в это время купался в эмоциях – и азарт во мне гулял, и сдержанная злость, и тревога, и страх, и глупая удаль молодецкая. Непроглядные заросли по сторонам таили угрозу, но проезд или просек купался в электрическом биеньи.

«Страхи боятся яркого света… – мелькнуло у меня. – Блин, да куда он всё несется, пес смердящий?»

Уже здорово стемнело, когда олигаршонок впервые повернулся боком – там, где просек вливался в улицу, освещенный, как съемочная площадка. Брут неторопливо вытащил сигарету, чиркнул спичкой, закурил… А потом обернулся ко мне, и сказал с легкой улыбкой:

– Ну, привет, герой-любовник.

Уязвленный, будто прилюдно заработал пощечину, я замер. Замер, понимая, что меня переиграли, но еще не подозревая, насколько. Видимо, зажженная спичка служила сигналом – мгновенно, словно ниоткуда, подкатили, скрипя и взвизгивая, две черные «Волги» – новые «ГАЗ-24», и из них полезли крепкие накачанные мальчуганы в костюмчиках.

– Пятеро на одного? – вытолкнул я, оценивая диспозицию.

– Не бойся, – осклабился Брут. – Грига, обыщи нашего друга, у него огнестрел. Сзади пошмонай!