Александр Рибенек - Любовь колдовская...
Посеревшая от пыли фуражка была надета поверх грязной повязки из бинтов. В последнем бою его слегка зацепило. Рана была пустяковая, но времени не было даже на то, чтобы толком перевязать ее. Бой был жарким, беспощадным и кровопролитным. Много раз бойцы отбивали атаки врага, перед окопами и позади окопов горели подбитые немецкие танки, серели тела мертвых вражеских солдат. Своих павших бойцов времени похоронить не было…
Наконец, атаки прекратились. Наступило затишье. Связь с дивизией отсутствовала, и вообще было непонятно, где теперь проходит линия фронта. У Стрельцова возникло подозрение, что они уже находятся в тылу врага, тем более что канонада гремела где-то уже позади. Он отправил нескольких бойцов разузнать обстановку, а остальные в это время занялись перевязкой ран и похоронами павших товарищей.
Разведчики принесли неутешительные вести. Видимо, немцам удалось прорваться через позиции соседей, сметая на своем пути все живое…
Ситуация была очень плохой. Бойцы находились в тылу немецких войск. Этим объяснялось и то, что немцы перестали лезть на их позиции. Они попросту обошли их и устремились дальше. Времени на раздумья не было, и Стрельцов, которому подобная ситуация была хорошо знакома по сорок первому году, принял решение пробиваться к своим…
Они шли уже вторые сутки по степи, избегая дорог, двигаясь в стороне от них. Там ревели танки, непрерывным потольком к линии фронта двигались свежие части немецких войск. Их было слишком мало, чтобы принимать открытый бой, к тому же уцелевшим и легкораненым бойцам приходилось нести на своих плечах импровизированные носилки с тяжелоранеными. При любом подозрительном шуме они ложились на землю, и высокая трава надежно укрывала их от чужих взглядов…
Стрельцов оглядел своих солдат. Покрытые пылью, давно не бритые, уставшие лица, выгоревшие на солнце и задубевшие от пота гимнастерки… Из пограничников, принявших вместе с ним первый бой на границе, остался один лишь старшина Раков, шагавший рядом со своим командиром. Остальные либо погибли, либо потерялись после ранений и отправки в тыл. Здесь были люди, собранные с разных подразделений полка. Сразу за Раковым шагал сержант Кравцов, под гимнастеркой у которого хранилось полковое знамя, обернутое вокруг тела. Командир полка, когда его увозили в тыл (полковник был ранен в обе ноги осколками снаряда в одном из боев), сказал:
— Берегите знамя, капитан. Это самое дорогое, что у вас есть. Если не сумеете сохранить, полк расформируют…
Какой там полк! У Стрельцова осталось полтора десятка бойцов, почти все из них имели ранения. Конечно, можно было предположить, что оставшиеся в живых люди станут потом костяком полка, который пополнят свежими силами и опять отправят на фронт. Но, скорее всего, учитывая малочисленность личного состава, их могли просто влить в состав другого подразделения. Последнее было наиболее предпочтительным для них. Никому не хотелось отправляться в тыл и ждать, пока их полк пополнят новыми бойцами и командирами. Это заняло бы слишком много времени, а люди хотели воевать, драться с ненавистными захватчиками, топчущими их землю. Им было, за что ненавидеть тех, кто уже больше года пытался завоевать их Родину. Впрочем, до своих надо было еще добраться …
За Кравцовым тащил на своих дюжих плечах ручной пулемет рядовой Михеев. Чуть отставали от него сержант Востряков и его напарник, рядовой Мельников, худенький паренек, ушедший на войну практически со школьной скамьи. Они тащили противотанковое ружье, из которого в последнем бою подбили четыре танка. И еще один подбили гранатами…
Эти бойцы были из его роты, которой Стрельцов командовал до того, как вынужден был принять командование полком на себя. За ними следовали остальные — изнуренные, грязные, сереющие бинтами, пропитанными кровью…
Из всех бойцов своей роты Стрельцов особо выделял Вострякова. Его заинтересованность этим человеком возникла после одного случая, который поначалу неприятно поразил его. Однажды, во время короткой передышки между боями, он предложил Вострякову вступить в партию. Тот как-то странно посмотрел на него и сказал:
— Пустое, товарищ капитан. Не могу я в партию-то!
— Почему? — удивился Стрельцов.
— Считаю, мне ишо рановато об этом думать.
Возникшая сразу после этого разговора неприязнь сменилась заинтересованностью. Стрельцову захотелось разобраться в этом человеке, понять, что им двигало, когда он отказывался вступить в партию. Немолодой уже мужчина был неразговорчивым, все больше отмалчивался, но воевал хорошо. На его счету было множество подбитых танков и даже один самолет. На груди блестела медаль «За отвагу». Он тоже воевал чуть ли не с первого дня войны, но до сих пор оставался для Стрельцова загадкой. Что скрывалось в этой покрытой преждевременной сединой голове, какие мысли бродили в ней? Иссеченное морщинами лицо было всегда бесстрастно, и капитан не мог припомнить ни одного раза, когда бы Востряков улыбался. А в глазах светилась затаенная скорбь…
Он знал об этом сержанте немного. Родом тот был откуда-то из этих мест, но давно уже не был дома. Что он делал, чем занимался до войны, Востряков тоже не больно-то распространялся. Стрельцов знал только, что тот работал некоторое время автомехаником на одном из предприятий Ростова…
Капитан чувствовал, что за всем этим кроется какая-то тайна. Попытки вызвать бойца на откровенность неизменно оканчивались неудачей. Востряков уходил от ответов на вопросы, которые задавал ему Стрельцов, или просто отмалчивался. И капитан махнул на него рукой. В конце концов, какая ему была разница, что было у Вострякова до войны? Главное, что он дрался с фашистами, не щадя своей жизни, ненавидел их всею душой…
Иван остановился и свободной рукой поправил сбившуюся каску. Пересохшие, потрескавшиеся от жажды губы и горящее горло настойчиво требовали воды, которой у него не было. Во время последнего боя все, у кого еще оставались хоть какие-то запасы, были вынуждены слить ее в кожуха «максимов», чтобы те продолжали поливать врага свинцовым дождем, не давая подойти тем к позициям полка. Остальное было отдано тяжелораненым бойцам…
Он облизнул губы и зашагал дальше. Идти по такой жарище было тяжело, но все двигались уже чисто автоматически, понимая, что чем дольше они будут оставаться на месте, тем дальше может отодвинуться от них линия фронта.
Иван шел по родным местам, уже во второй раз. Первый раз он попал сюда в сорок первом, когда танковые армии Клейста рвались к Ростову-на-Дону. Второй раз приходилось отступать по местам, с которыми была связана его молодость, все то хорошее, что было в его жизни. Но ни тогда, ни сейчас он не попадал в родной хутор. Да, честно говоря, и не хотелось ему…
Он тогда очнулся в больнице и не сразу понял, где находится. Постепенно Иван вспомнил все, что случилось, и боль утраты захлестнула его. Дарья, милая его сердцу девушка, была мертва, сожжена собственными соседями! Только теперь он до конца осознал, как любил ее! Все, что произошло с ним с того самого утра, когда Алена Кирзачева напоила его молоком, казалось ему нелепой ошибкой. Он не понимал, что произошло с ним тогда, почему он вдруг воспылал такой страстью к Алене. Он знал только, что все это было временным. И именно эта его ошибка, возможно, послужила толчком к тем драматическим событиям, которые произошли на хуторе…
На следующий день к нему пришел следователь. Это был немолодой уже, мудрый человек, видимо, сочувствовавший Ивану. Он попросил подробно рассказать ему, что произошло в ту страшную ночь…
Выслушав Ивана с большим вниманием, следователь задумался, а потом сказал:
— Знаешь, Иван, когда ты рассказываешь, все выглядит вроде бы правдоподобно, но… Понимаешь, не могла Дарья Гришина быть в это время на хуторе!
— Почему? Ить я сам же ее видал!..
Следователь грустно улыбнулся ему.
— Дарья Гришина в ту ночь сидела в окружном ГПУ и никак не могла оказаться так быстро на хуторе.
— Так, значит, она живая! — обрадовался Иван. — Где она, что с ней?
— Она сбежала, — спокойно ответил следователь.
— Как сбежала?
— Вероятно, при помощи охранника. Его уже допрашивают, но он ничего вразумительного не может сказать. Но, в любом случае, даже если бы она убежала той ночью, она не смогла бы так быстро добраться до хутора. Так что, Иван, получается, что ты зря убил секретаря комсомольской ячейки…
Иван сомневался в том, что утверждал следователь.
— А чего говорят те, кто был там в ту ночь?
— А ничего не говорят. Молчат… На всякий случай мы разобрали пепелище…
— И?..
— И ничего не нашли.
— А бумагу Власов передал? — вдруг вспомнил Иван.
— Какую бумагу? — удивился следователь.
— Какую я нашел у Фролова. В ней он признавался в покушении на меня, в убийстве Бородина…
