Андрей Дай - Поводырь. Часть вторая.
Одна из пуль, словно весенний шершень, прожужжала и над моей головой. Одного этого вполне достаточно было, чтоб развешать злодеев по березам…
Окна выходили только на две стороны. В третьей стене была дверь, а четвертая была совершенно глухая и смотрела на заводской забор. "Мертвых зон" оказалось достаточно, чтоб полностью обложить строение, не подставляясь под дурную пулю. А вот выходить из своей крепости на скорый, но справедливый суд, стражники не торопились.
— Эх, туда бы дымовую шашку закинуть, — хмыкнул я, разглядывая поле боя из седла Принцессы. — Сами бы вылезли…
— Этточно, Ваше превосходительство, — оскалился сотник, и гаркнул кому-то из своих сержантов — урядников:
— Эй, Петруха, давай-ка, возьми молодших, да соберите соломки с хворостом. Щас мы этих лисицев из норы выкурим!
— Так! — грозно вскричал кто-то начальственным тоном со стороны хвоста моей кобылы. — Это, что тут у нас происходит? Потрудитесь объяснить!
Я обернулся быстрее здоровенного Безсонова, но он говорить начал первым.
— А ты сам-то, господин хороший…
Заложив руки за спину, подслеповато щуря глаза, на нас смотрел белокурый мужчина лет пятидесяти в кургузном, давно вышедшем из моды, темно-синем горном мундире со знаками отличия горной администрации. Пришлось выручать своего человека.
— С кем имею честь? — холодно поинтересовался я.
— Ага, — скривил тонкие губы чиновник. — Так это вы, молодой человек, начальствуете над этими бандитами? Я Лолий Васильевич Юргенсон, слыхали о таком?
— Нет, — совершенно искренне ответил я. — А что должен был бы?
— Я, стало быть, Верхотомский окружной управляющий приписными за Алтайскими заводами крестьянами! — должность из его уст прозвучала, так словно он член императорской семьи.
— Стало быть, бывший управляющий, — кивнул я. — Приписных-то, стало быть, уже и не осталось. Позвольте поинтересоваться…
Дверь в сторожку приоткрылась на секунду, и из образовавшейся щели раздался выстрел. Тяжелая пуля чиркнула по ножнам сотника и, изменив траекторию полета, вонзилась в плечо горного чиновника.
В одно мгновенье соскочивший с коня Безсонов подхватил Юргенсона, и уволок к забору, в невидимую для стрелков зону. Меня, взяв Принцессу под узду, туда же отвел Апанас.
Чиновнику повезло, что сорок грамм свинца потеряло убойную силу, столкнувшись с шашкой сотника. Неопрятного вида, расплющенная блямба пули сама вывалилась из набитого конским волосом плечика мундира. На коже счастливчика переливался всеми гематомными цветами синяк величиной с ладонь.
— Повезло их благородию, — качнул головой казачий командир. — Ваше превосходительство, их благородие бы в ихнюю усадебку бы отнесть. Да и вы тоже… Мы тут как-нибудь…
Медведь переминался с ноги на ногу, скромно разглядывая что-то на вытоптанной земле. Похоже, никто и не собирался выпускать злодейских стражников из подожженного домика…
— Пожалуй, — согласился я. А что мне еще оставалось? Начни я требовать суда, никто из казаков бы меня не понял. Это что? Я сомневаюсь в их способности самим восстановить справедливость? Или мне нужно было приказать конвойным все-таки вытащить стражников из укрытия, чтоб потом повесить? А в чем разница? Смерть, она и есть смерть…
В общем, я предпочел не вмешиваться. Тем более что появилась замечательная причина покинуть поле боя. И, быть может, получить какую-нибудь информацию.
С другой стороны завода, у берега реки, куда я вчера не стал заходить, нашлось настоящее, как я его себе и представлял, дворянское гнездо. Двухэтажная кирпичная усадьба, с колоннами у входа, высокими застекленными окнами и многочисленными дворовыми постройками. Только все вокруг выглядело слегка заброшенным, не жилым. В сторону правого флигеля с высоким деревянным крыльцом вела хорошо натоптанная тропа, а все остальное пространство двора заросло вездесущей лебедой.
Юрнегсон очнулся на крыльце. По-птичьи дернул головой, судорожно оглянулся и зашептал, одновременно пытаясь вдеть руку в рукав мундирчика:
— Здесь, здесь меня оставьте, голубчики. Не стоит Клару Павловну моим приключением-то пугать…
Два крепких казачка с готовностью посадили чиновника на серые доски крыльца, коротко поклонились и убежали за холм, к своим. Апанас принял у меня лошадь и сразу отошел в стронку, а я присел рядом с раненым.
— Вам повезло, Лолий Васильевич, — Господи, что за имечко-то! — Кабы не мундир, могло бы все иначе повернуться.
— Да, мундир жалко… Простите, вы не представились…
— Герман Густавович Лерхе, исправляющий должность начальника Томской губернии. Действительный статский советник.
— О! — он попытался вскочить. Пришлось ловить его за руку и усаживать обратно. — Титулярный советник, Лолий Васильевич Юргенсон, Ваше превосходительство. Ныне исправляю должность смотрителя Томского завода.
— Экак вас, — удивился я. — С управляющих крестьянами-то…
— Не прешелся-с, Ваше превосходительство, к обновлениям-с. Да-с. Я-то, знаете ли, человек старой формации-с. До манифеста меня тут всякий знал. И всякий черносошенный говорил-с обо мне, что, дескать, господин Юрнегсон суров, но справедлив. Я ведь и ребятишков ранее десяти годов отроду в весях забирать не велел, и пороть за провинности более дюжины плетей не назначал…
— Что значит — детей в деревнях?
Он и рассказал. И пока этот пожилой горный чиновник говорил, волосы на моей голове шевелились, так и норовя сбросить фуражку.
Алтайским заводам с каждым годом требовалось все больше и больше рабочих рук. Шахты становились глубже, леса, нещадно пережигаемые на древесный уголь, отступали все дальше от производства. Цеха расширялись. Техническую отсталость компенсировали увеличением числа мастеровых.
В тесных цехах все чаще случались несчастные случаи. Редко кто из рабочих, перешагнувших тридцатилетний рубеж, остался не помеченным раскаленными каплями брызгающегося чугуна, сохранил все пальцы на руках, или здоровые легкие. Рождающихся в семьях мастеровых детей оказалось недостаточно для восполнения естественной убыли…
Почти сразу после образования Томского, а за ним и Гурьевского заводов, большую часть деревень Кузнецкого округа приписали к этим производствам. Раз в три года по приписным селениям проезжал специальный отряд горной стражи во главе с управляющим по приписным крестьянам. Отбирались крепкие и здоровые дети от шести до двенадцати лет, которые должны были всю оставшуюся жизнь трудиться на фабриках. Их селили в казармы-бараки, выстроенные в призаводских поселках. Им назначались "тетки" из числа вдов мастеровых, и "дядьки" — опытные мастера, по какой-либо причине не способные больше трудиться в плавильнях.
До двадцати лет эти дети проходили обучение, то есть — работали подсобными рабочими. И были на полном государственном обеспечении. Со дня совершеннолетия, начинался считаться их срок службы. Теоретически, после двадцати лет тяжкого труда у домны или в шахте, эти люди могли вернуться в родную деревню. Только ни кто не возвращался. Да и кто бы их принял? Больных, обожженных и обремененных семьями с детьми. Ничего, кроме своего завода не видевших и не умеющих.
Да и когда им было уметь? Большинство Алтайских заводов работало в трехнедельную смену. Это значило, что одна бригада неделю работала в день, потом неделю в ночь, и третью неделю отдыхала. И за время отдыха нужно было успеть переделать массу мужской работы по дому…
Женщины занимались огородами, которые, кстати, никто официально не нарезал — при желании каждая семья огораживала столько земли, сколько могла обработать. Картофель считался чертовой ягодой — потому что из земли — и в заводских поселениях не выращивался. В основном садили капусту, морковь, лук с чесноком. Иногда — репу. Зерновые вообще никто не сеял. Понятия не имели — как это делать, да и времени на это не оставалось.
Старых, то есть относительно благополучно доживших до тридцатилетия, мастеровых и их семьи нынешний голод практически не коснулся. Мужики оборудовали кузницы и тихонько перековывали собранное по поселку железо во всегда востребованные гвозди и дверные петли. Бабы рылись в сильно увеличившихся огородах. Дети таскали из леса ягоды и пасли небольшие стада коз и гусей. Коров в Томском почти не было — где было взять время на заготовку сена?!
Хуже всего пришлось молодым и младшим. Тем, кто еще не обзавелся своей семьей и продолжал жить в казармах. И кого должны были бы кормить за счет казны. Из пятисот названных мастеровыми человек в селе, таких было больше трехсот. И заботу о них пришлось взять на себя семьям старых…
Самых младших, детей десяти-тринадцати лет, забрали родственники. Они еще не были пропащими для крестьянского дела людьми. Их еще можно было попытаться чему-то научить. Но таких в селении было совсем мало.
