Роман Злотников - Генерал-адмирал
На крейсер «Владимир Мономах» мы с цесаревичем прибыли 3 января. Наутро после моего дня рождения. И хотя день рождения в это время не считался особенным праздником — именины были куда более значимыми, — а я к тому же постарался изо всех сил сократить число приглашенных, но два десятка человек принять пришлось. Причем в это число вошло императорское семейство в полном составе. Хотя, насколько мне удалось узнать, на прошлом дне рождения Алексея Романова император не присутствовал — ограничился посылкой поздравления и подарком. Он что, за мной присматривать решил, как за не совсем нормальным родственником? Как бы там ни было, это мероприятие я выдержал вполне достойно. Одним из подтверждений сего явилось то, что по его окончании цесаревич напросился заночевать у меня, чтобы с утра ехать на крейсер. Несмотря на то что дом, который я занимал, был не особо большим, Николаю с охраной и минимальной свитой там место нашлось. И император дал на то согласие.
В итоге, когда вечером после ужина я пробрался в кабинет, чтобы еще немного поработать, мне это не удалось, потому что спустя полчаса дверь тихонько приоткрылась и в щель просунулась голова мальчика.
— Николай! — Я улыбнулся со смешанными чувствами. Все-таки я пока до конца не определился со своим отношением к племяннику. — Заходи. Ты хочешь что-то спросить?
Цесаревич робко просочился внутрь. Ой, чувствуется нерешительность в характере будущего государя — результат воздействия волевого характера моего братца. Совсем зашугал пацана. И ко мне он так настороженно относится, потому что инстинктивно видит во мне копию отца. Я на мгновение задумался. А может, это шанс каким-то образом повлиять на некоторые жизненные установки будущего императора? Характер я ему уже, конечно, не перекрою, но кое-что сделать смогу. Вероятно. Ладно, попытаемся, а там как Бог даст…
— Да, дядя, — отозвался Николай и, повинуясь моему жесту, уселся в кресло, стоящее у стола.
Я же выдвинул свое, чтобы оказаться не напротив, а рядом с племянником. Психологические установки еще никто не отменял, а расположение двух особей мужского пола друг напротив друга предусматривает либо отношения подчинения, либо конфликт. Мне же в предстоящем разговоре не нужно было ни того, ни другого.
— Отец мне рассказал, что ты собираешься ставить сталелитейный завод на Южном Урале. И мне стало интересно, зачем так далеко? — Тут он запнулся, слегка покраснел, а затем тихонько добавил: — И вообще — зачем?
Я некоторое время молча смотрел на сидящего передо мной подростка. О как! А мальчик-то, оказывается, думать умеет и задавать вопросы. Как же это его так вывернуло, что он в конце концов оказался в подвале Ипатьевского дома, причем вместе со всей своей семьей? Вы только представьте себе: жил человек, работал, старался, пусть где-то ошибался, но итогом его жизни стал расстрел. И расстреляли не только его самого, но и всех, кто был ему дорог, всех, кого он любил, — жену, дочерей, единственного сына. Они все были убиты вместе с ним, на его глазах… Бр-р-р-р! Даже не хочу представлять, что он чувствовал в последние мгновения своей жизни. И тут меня внезапно охватила щемящая жалость к мальчишке, который сидел напротив меня и смотрел ожидающим взглядом.
— Ну… — Я запнулся, протолкнул в горло комок, образовавшийся из-за всех этих промелькнувших в голове мыслей, и продолжил: — Это долгая история. Хочешь услышать?..
В тот вечер мы проговорили долго, часа три, и достаточно сумбурно. И главное, что я вынес из этого разговора, — мальчишка очень одинок. Любимцем отца и матери был его младший брат Георгий, а его самого отец гонял почем зря, частенько пеняя, что хоть он и наследник, но из Жорки толку вышло бы поболее — «уж больно, Никса, ты квелый». Все это способствовало развитию в мальчике неуверенности в себе и замкнутости. Его воспитатель, генерал Данилович, был более царедворцем, чем педагогом, к тому же по рождении Георгия он был назначен и его воспитателем и так же отдалился от первого воспитанника, потакая желаниям государя… Может быть, Николай именно потому впоследствии так безоглядно привязался к Аликс Гессенской, что впервые почувствовал в ком-то равном себе настоящую, искреннюю любовь. Я даже немного устыдился своего решения воспрепятствовать этому браку. Ибо, если это мне удастся, я лишу мальчишку его единственной и самой великой любви. Но иначе было нельзя. Больной ребенок — очень мощный рычаг, причем двойной, поскольку может послужить и в целях дискредитации венценосного отца, и для нелегитимного воздействия на него. Если получится, нельзя оставлять даже малейшего шанса на появление рядом с императором всяких авантюристов типа Распутина. Уж мне-то было прекрасно известно, чем это закончилось… Так что этот подросток искал в общении со своим необычно изменившимся дядей, о котором в последнее время в свете ходило так много слухов, возможность обрести не столько ответы, сколько родственную душу, так же, как он, пораженную страданием, одинокую и ищущую какую-нибудь опору. Например, в Боге. И пусть это желание, скорее всего, даже не осознавалось самим Николаем, я его почувствовал. И, каюсь, попытался им воспользоваться. Почему каюсь? Да просто… ребенок он еще. А с детьми так нельзя.
На крейсер мы прибыли в одиннадцать часов. Там нас уже ждали его командир, капитан первого ранга Тыртов, и Михаил Ильич Кази, начальник над Балтийским заводом.
— Угодно ли вашему императорскому высочеству самому провести экскурсию для цесаревича? — после отданного мне рапорта тихонько спросил Тыртов, покосившись на Николая, который стоял, озираясь, на палубе.
Я с деланым добродушием усмехнулся и махнул рукой:
— Нет уж, сами с Михаилом Ильичом показывайте племяннику свое хозяйство…
Ага, щас, три раза. Что я ему наговорю-то? Нет, кое-что я уже успел изучить. Скажем, чем отличается киль от клотика, представлял… и многое другое тоже. Но стоит мне только открыть рот и начать рассказывать хоть что-то — мореходы меня спалят на раз! А тут, может, и сам чему-то научусь.
Экскурсия действительно вышла очень познавательной, в том числе и для меня. Да еще мне совершенно случайно выпал шанс подтвердить свое зарождающееся реноме человека, озабоченного возрождением мощи флота. Дело в том, что приборы управления на крейсере располагались как-то по-дурацки. Штурвал — на юте, то бишь на корме, как это было в обычае на парусных судах, а машинный телеграф — на переднем мостике. Когда я обратил на это внимание, капитан Тыртов пожаловался, что на «Дмитрии Донском» на передний мостик вынесен и рулевой привод и он уже обращался к адмиралу Шестакову с просьбой сделать то же и на «Владимире Мономахе», но Иван Алексеевич отказал.
— Хм… — Я глубокомысленно наморщил лоб и развернулся к Кази: — Скажите-ка, Михаил Ильич, подобная переделка очень сложна?
— Да, довольно сложна, ваше императорское высочество, — тут же отозвался начальник над Балтийским заводом. — Тут же требуется паровую машину для рулевого привода ставить. Тяги-то рулевые через весь корабль пойдут, никаких сил их просто так ворочать не хватит. На «Дмитрия Донского»-то уже готовый привод поставили, который еще на «Генерал-адмирал» заказывали.
— А чего ж здесь не поставили?
Кази развел руками:
— Да уж больно велик оказался. В обводы не вместился.
Я плюнул. Опять головотяпство! Все вокруг благоговейно молчали — начальство гневается…
— Ладно. Вы вот что, прикиньте насчет привода — поместится ли, сколько времени займет переделка и как делать надобно, своими силами или опять в Англии заказывать.
— А почему в Англии? — обиделся Кази. — Неужели сами не спра…
— Михаил Ильич, — мягко оборвал я насупившегося Кази. — Вы сделайте, как я велю, а потом я приму решение. Мне к лету нужен боеготовый, а не полуразобранный крейсер. А мы еще даже в этом состоянии с его испытаниями не покончили. Как, кстати, вы с полковником Самойловым и штабс-капитаном Кутейниковым программу совместных испытаний подготовили? А то у двух однотипных крейсеров от одного и того же типа только корпус остался, всё остальное перекорежили под предлогом испытаний разной конструкции одних и тех же механизмов и выбора лучших решений. А никакой программы испытаний до сих пор нет. Крейсер летом в дальний поход уйдет — что делать будете?
— Так точно, ваше императорское высочество, — тут же опомнился Кази, — готова программа. Собирался представить сразу после Крещения.
— Вот и представьте, — буркнул я, более играя начальственное недовольство, чем действительно сердясь. — И кстати, надзирать за испытаниями будет капитан первого ранга Макаров. Он ныне начальник флотской опытовой станции, ему и карты в руки. Так что согласуйте с ним. Может быть, какие-то изменения внесет.
С племянником мы распрощались довольно тепло. Я пригласил его еще заезжать в гости, а затем заперся в кабинете и долго черкал бумагу, прикидывая, как и о чем мне с ним говорить на следующей встрече. Начеркал много, однако до конца января Николай более у меня не появился. Зато сдвинулось с места еще одно дело: я наконец выбрал архитектора, который должен был заняться проектированием моего города. Да, именно города, а не только завода. Черт, когда я в мечтах планировал будущий город, главным примером для меня было здание Исторического музея на Красной площади в Москве (он назывался Музеем имени Его Императорского Высочества Государя Наследника Цесаревича). Поэтому первым, к кому я обратился, был его архитектор Владимир Шервуд. Но он был вынужден мне отказать, поскольку как раз хлопотал на достройке этого самого Исторического музея. Я продолжил поиски, заодно подбирая инженеров, технологов и всех остальных потребных для возведения города людей. А сразу после Сретенья Господня получил от Шервуда письмо, в котором он рекомендовал мне архитектора, работавшего в том же стиле, что и сам Шервуд. То есть башенки, маковки и так далее, что вместе именовалось ложнорусским стилем. Я, конечно, понимал, что для промышленной архитектуры все это сплошные излишества, да и не везде они применимы. Ну да хоть где-нибудь. И вообще, как когда-то говаривал Колька, одно из основных предназначений человека — множить в мире красоту. Так что если можешь — сделай. А кто-то из великих конструкторов утверждал, что надежная и эффективная техника должна быть красивой. То есть отсутствие красоты — показатель и технического несовершенства конструкции. А это означает, что некрасивая техника хуже работает и чаще ломается. Так что мне нужны были и красота, и техническое совершенство.
