Нил Стивенсон - Система мира
— Да, но признай, что именно я должен был явиться тебе здесь и сейчас! — Де Жекс говорил без обычного мерзкого французского акцента.
— Ну… сдаюсь, — слабо проговорил Джек.
У де Жекса, разумеется, было наготове иезуитское объяснение:
— Все, кто тебя посетил, Джек, либо ещё живы, либо уже отправились, куда следует, и слишком далеко от этого мира, чтобы тебя слышать. Только мой дух по-прежнему витает здесь.
— Ты не попал в ад? Я-то думал, что тебе прямая дорога туда.
— Как я однажды признался тебе в минуту слабости, мой статус был и остаётся двусмысленным.
— Ах да… твоя коварная кузина чего-то намутила. Я позабыл.
— Сам святой Пётр не смог разобраться в этих хитросплетениях, — сказал призрак де Жекса, — и потому я обречён скитаться по земле до Страшного суда.
— И как же ты коротаешь время, отец Эд?
Отец Эд пожал плечами.
— Стараюсь искупить свою вину, давая добрые советы и направляя тех, у кого есть ещё шансы достичь Небес, на путь праведный.
— Ха! Ты?!
Де Жекс снова пожал плечами.
— Поскольку ты прикован к полу цепями, тебе остаётся только выслушать мой совет, даже если ты не намерен ему внять.
— И что же ты советуешь? Говори быстрее, ты блекнешь.
— Я не блекну, — объяснил де Жекс. — Тюремщики услышали, как ты кричишь на меня, и открыли дверь. Смотри, уже утро, окна Ньюгейтской тюрьмы распахнуты, в них струится свежий воздух, всё заливает свет. Я тут с тобой. Не обращай внимания на тюремщиков: они в растерянности, потому что не видят меня и полагают, что ты не в себе.
— Ха! Вот дурачьё! Я не в себе! Надо же такое удумать!
— Ты согласился на предложение Даниеля Уотерхауза. Почему?
— Я рассудил, что он самый надёжный из троих. Чарльз Уайт человек влиятельный, но положение его шатко; того и глядишь, ему придётся бежать из Англии. Опасно на него ставить. Ньютона я просто не понимаю. А вот Уотерхауз… он связан с Сатурном, у него есть все основания довести дело до конца. Он уже вытащил мальчишек из Флитской тюрьмы — из-за того-то сэр Исаак вчера вечером так злился…
— Это было три вечера назад, Джек, — сказал де Жекс. — А под гнёт тебя положили два дня назад, восемнадцатого.
— Надо же, как чертовски давно. Я и не уследил за временем.
— Ты продержался дольше, чем кто-либо прежде. Весть просочилась через окна Ньюгейта на улицы, и толпа распевает о тебе песенку:
Нагружайте до кучи хоть тонну, —Молвил Джек Куцый хер непременно, —Ночь еще впереди,Хватит духу в груди,Расколоться не вижу резона я.
— А, так вот что они орут дурными голосами? А я-то гадал. Вполне сносно для народной песенки. И очень трогательно. Надеюсь, толпа её ещё подшлифует. Народ скинется и наймёт настоящего поэта, человека со вкусом. Я бы предпочёл героические куплеты, ямбическим гекзаметром, например, и чтоб их можно было положить на музыку…
— Джек! А не пришло ли тебе в голову задуматься, почему ты слышишь меня, бесплотного призрака, в то время как никто из тюремщиков не знает, что я здесь?
— Нет, зато мне пришло в голову задуматься, почему ты не приставал ко мне целых два дня, а теперь вдруг вздумал нарушить мой покой дурацкими советами.
— Ответ в обоих случаях один. Ты стоишь на пороге врат из одного мира в другой.
— Это такой поэтический способ сказать, что я скоро окочурюсь?
— Да.
— Что ж, увидимся через минуту-другую. Я чувствую, что испускаю дух… Я слышу звон райских колоколов…
— Вообще-то звонят в Вестминстерском аббатстве, а ветер доносит сюда звук.
— Что? Кто-то умер?
— Нет. По традиции в большой колокол аббатства бьют, когда перед западным входом останавливается карета государя. Звон сзывает всю Англию в церковь, Джек, чтобы отпраздновать коронацию Георга.
— Мне местечко оставили?
— Постарайся сосредоточиться, Джек, не то колокольный звон будет последним, что ты услышишь в жизни.
— Позволь напомнить, что в противном случае я должен будут объявить себя виновным или невиновным. Что бы я ни сказал, мне дорога на Тайберн, и там я умру куда худшей смертью. Чёрт, мне почти не больно!
— Ты не забыл про важную часть плана?
— Какого? Того, что предложил доктор Уотерхауз?
— Да.
— О нет. Я вижу, куда ты меня тянешь, и я туда не хочу. Один раз ты уже провернул этот фокус: подделал письмо от неё, чтобы заманить меня в ловушку!
— Ты лежишь на полу Ньюгетской тюрьмы, на груди у тебя триста фунтов свинца, и тебе осталось жить шестьдесят секунд. Мне смешно, что в такую минуту ты думаешь, как бы не угодить в западню!
— Я просто не хочу, чтобы меня снова одурачили. Я многого не прошу: лишь сохранить чуточку гордости.
— Гордости у тебя всегда было с избытком. Принесла она тебе то, о чём ты мечтал? Нет. Тебе не гордость нужна, а вера.
— О, в бога душу!
— Ладно. А если так: хочешь ты прожить ещё девять дней и узнать, чем всё кончится?
— Если умереть значит оказаться в одной сфере бытия с тобой и терпеть твоё занудство, то повременить с этим девять дней вполне заманчиво.
— Итак?…
— Хорошо. Не один ли чёрт? Признаюсь.
— Говори громче! — попросил де Жекс. — Тебя не слышат! Всё заглушают далёкие фанфары!
— Забавно. Я-то думал, что умер, и ангелы приветствуют меня гласом золотых труб!
— Это королевский трубач возвещает вступление Георга-Людвига в Вестминстерское аббатство! А барабанный бой, который ты слышишь, сопровождает его торжественную процессию!
— Я признаюсь, чёрт побери! — заорал Джек. — А теперь уже снимите с меня эту дрянь и прогоните вон того духа!
Вестминстерское аббатство
20 октября 1714
Позже знатные господа, ставшие свидетелями этой сцены (а также многие, желавшие уверить окружающих, будто там присутствовали), станут уверять, что лицо негодяя исказил волчий оскал. Ибо Чарльз Уайт был человеком могущественным; чтобы низвергнуть, его надо было представить в общественном сознании своего рода диким зверем.
Дело происходило перед западным фасадом Вестминстерского аббатства. Все великие люди Британии, а также послы и другие гости из чужих стран, стояли вокруг, слегка ошалелые после нескольких часов в церкви. Ибо коронация Георга была, по сути, исключительно нудной церковной службой, которую слегка оживляла демонстрация самых помпезных регалий по эту сторону Шахджаханабада. Собравшиеся высидели и выстояли множество длинных молитвословий, и всякий раз, как король отгонял муху, за этим следовали пятнадцатиминутные фанфары и торжественный речитатив. Архиепископ, лорд-канцлер, управляющий королевским двором и так далее вплоть до герольдмейстера ордена Подвязки осведомились друг у друга, действительно ли Георг-Людвиг Ганноверский — тот самый человек, которого надо короновать, затем принялись задавать тот же вопрос хреновой туче епископов, пэров, дворян и прочая, причём те не могли ограничиться простым кивком, а пускались в пышные словесные излишества, повторяемые троекратно с перерывами на получасовые музыкальные дивертисменты в исполнении трубачей, органиста или хора. Библии, аналои, потиры, дискосы, сосуды для мира, ложки, балдахины, шпоры, мечи, порфиры, скипетры, державы, венцы, кольца, медали, короны и жезлы плыли по центральному проходу между скамьями, как будто толпа церковнослужителей и пэров разграбила самый шикарный в мире ломбард, и ни одну фитюльку нельзя было переместить из точки А в точку Б без нескольких молитв и гимнов, долженствующих подчеркнуть, какое это радостное и в то же время жутко торжественное событие. Песнопения лились рекой. Молитвы сыпались, как из мешка. Имя Господне трепали почём зря. У Христа горели уши. Гул стоял на всю округу. Под ногами у трубачей скопились лужицы слюны. Помощников органиста одного за другим уносили с грыжей. У мальчишек-хористов успели отрасти бороды.
Когда наконец новый король в пурпурной мантии тяжело проковылял по центральному проходу на улицу, все некоторое время не могли поверить своим глазам, как будто самый надоедливый в мире гость под утро наконец-то соблаговолил отбыть восвояси. Ещё полчаса прошли в заключительных молебствиях, покуда различные важные особы шествовали к дверям, за которыми могли наконец остановиться, моргая от света, и обменяться впечатлениями. По всему Лондону трезвонили колокола. Король, а также принц и принцесса Уэльская, давно разъехались по своим дворцам.
Тогда-то мистера Чарльза Уайта и оскорбил действием некто, положивший ему руку на плечо. Капитан курьеров явился на торжество в великолепном церемониальном наряде, приличествующем его званию. Однако даже через эполет он почувствовал руку у себя на плече и понял, что это значит. Вот тут-то (как утверждают) лицо его исказил волчий оскал.
