Роман Злотников - Царь Федор. Трилогия
И тут меня вдруг повело в сторону. Ну конкретно так. Видно, запас сил у этого тела, все еще остающегося телом подростка, пусть и выносливого, развитого упражнениями и закаленного испытаниями, окончательно исчерпался. Клянусь, это была не игра. Я еще несколько мгновений пялился на отца, чей голос доносился до меня как сквозь вату, а затем рухнул на пол…
В постели я провалялся три дня. Первые два дня рядом со мной просидели попеременно Суюмбике и сестрица, а на третий меня соизволила посетить матушка. Да не одна, а со своими девками, женками и иной челядью. Посидев у моей кровати полчаса, она довольно жестко выспросила у меня всю подноготную и удалилась, бросив на меня весьма проницательный взгляд. Похоже, по выздоровлении мне еще раз придется пройти жесткий тест на послушание. Отец же не пришел ни разу. Вернее, сестра мне шепотом рассказала, что он заходил, когда я был в беспамятстве, но, когда я очнулся, он так и не зашел.
А через неделю, когда я уже вовсю ходил, дядька Федор сообщил мне, что отец отсылает меня в Белкинскую вотчину. Вместе со всей царевой школой, в кою за время моего отсутствия был проведен еще один, очередной набор. Там же уже обретается табун из трех сотен лошадей, присланный мне Сапегой.
Я молча выслушал его и прикрыл глаза. Что ж, кажется, гроза миновала, и жизнь вновь возвращалась в колею повседневных тревог и забот, пусть и усугубленную надвигающимися бедствиями. Теперь оставалось подождать и посмотреть, что будет дальше. Я сделал все, что мог. Кто может — пусть сделает больше…
Часть вторая
Начало
1
Они же почти добрались… Их горемычный небольшой караван, состоявший из таких же, как они, беженцев от мора и глада, сведенных вместе только лишь бедой, как раз перевалил седловину. Батюшка, шедший впереди и ведший в поводу их жутко исхудавшую Безгривку, одну из всего трех на весь караван лошаденок, остановился и, утерев пот рукавицей, шумно выдохнул:
— Ну… недалече вроде. Вона и церква сгоревшая… Все, как и было сказано…
И тут от видневшейся в сотне шагов черной стены леса заорали, заулюлюкали, и батюшка, шустро бросив поводья, кинулся снимать с телеги младшеньких и пихать их под телегу. Сами они настолько обессилели от голода, что даже слезть не сумели бы.
— А ты чаво стоишь?! — рявкнул он на Настену. — Давай туда ж!
— А вы как же, батенька? — испуганно бросила она, повинуясь.
— Да уж как-нибудь, — буркнул он и ловко поднырнул под брюхо Безгривки как раз в тот момент, когда до них добрались шиши [32].
Первым к их телеге подбежал худой ражий мужик в нагольном тулупе, вооруженный обычным плотницким топором. Не обращая на них никакого внимания, он запрыгнул в телегу, отчего ее нижняя доска просела и пребольно стукнула Настену по затылку, и принялся копаться в мешке с их рухлядью. Не обнаружив там ничего для себя привлекательного и разметав все по сторонам, он спрыгнул с телеги и, подскочив к отцу Настены, выдернул того из-под брюха лошади, ухватив за куцую бороденку.
— Хлеб где?! — заорал он. — Хлеб есть?!
— Откуда, батюшка? — заверещал отец. — Оттого и с места принялись, что совсем есть нечего… Хоть ложись да и помирай!
— А серебро?
— Дык серебра у нас отродясь не было. Худые мы, — продолжал причитать отец. — Если в добрый год когда одна деньга заводилась, то уж сейчас-то… — И, увидев, как шиш, понявший, что никакого прибытка он с них не получит, замахнулся на него топором, заверещал: — Не погуби, батюшка!
В этот момент под телегу протянулась чья-то рука и, ухватив Настену за волосы, отчего ее платок совсем сбился, выволокла девушку наружу.
— Эх ты! — удивился невысокий шиш в драном армяке, похоже настолько уже изношенном, что он был не способен обеспечить хоть какую-то защиту от холода. И потому шиш поверх закутался в женский пуховый платок, перетянув его на груди крест-накрест. — Тятень, гля-кась, какая девка лепая!
Первый шиш, все пытавшийся ударить батюшку топором, что ему не удавалось, потому как батюшка повис на его руке, замер, затем вырвал руку с топором, пнул батюшку и подскочил к Настене. Ухватив ее крепкими пальцами за подбородок, он резко задрал голову девушки вверх и пару мгновений рассматривал ее, как коновал рассматривает кобылу, а затем осклабился, обнажив крепкие желтые и крупные зубы, даже скорее настоящие клыки, и, повернувшись к отцу Настены, спросил:
— Твоя?
Тот, все это время продолжавший стоять на коленях, мелко закивал головой.
— Хороша! — констатировал шиш, после чего махнул отцу рукой: — Проваливай.
Отец сглотнул, бросил на Настену отчаянный взгляд, но быстро вскочил и, торопливо вытащив из-под телеги младшеньких детей и покидав прямо на них кое-что из разбросанной шишом рухляди, потянул за собой Безгривку, стараясь не смотреть на старшую дочь. Настена же лишь широко распахнула глаза и долго глядела в спину отцу, торопливо пробирающемуся между шишами, продолжавшими с какой-то веселой злостью грабить остальных беженцев, но так ничего и не сказала. И вообще, ей показалось, что все это — беженцы, шиши, отец — внезапно отдаляется от нее, размывается, а звуки грабежа доносятся до нее как сквозь вату…
— Ка-андальныя! — внезапно разнеслось откуда-то сбоку.
Все на мгновение замерли, а затем шиши, кто как был, даже не ухватив с собой никакой уже отложенной рухляди, сиганули с телег и во весь дух ринулись к лесу. Настену обдало легким ветерком, и когда она медленно, как во сне, повернулась, то увидела, что Тятень тоже несется к лесу. Он мчался очень быстро, ноги так и мелькали, полы его тулупа развевались будто куцые, уродливые крылья летучей мыши, а следом за ним, но все больше и больше от него отставая, мчался мелкий шиш в женском пуховом платке…
Далеко они не ушли. Полтора десятка всадников, вывернувшие из-за невысокого пригорка, сразу же припустили галопом и буквально в несколько шагов настигли разбегающихся шишей. Вот упал мелкий в женском платке, получив по затылку кистенем, вот еще один, вот и еще трое… Тятень почти успел добраться до леса, но тут вырвавшийся вперед всадник внезапно вскинул руку с зажатой в ней пистолей, и прогрохотал выстрел…
Тело Тятеня приволокли к дороге за ногу, оставляя на снегу кровавую полосу. Настена молча смотрела, как его раздели, оставив лишь исподнее, и, уже мертвого, сноровисто вздернули на ветке сухого, умершего дерева у самой дороги. За столь короткий промежуток времени судьба девушка дважды резко переменилась, и она находилась в некоторой прострации. Но кое-что она уже успела понять. Потому что когда к ней подскочил отец и принялся ощупывать ее и гладить по голове, приговаривая:
— Доченька, доча… живая, спасибо тебе, Господи, живая… — только молча отстранилась.
Она по-прежнему едва слышала, продолжая воспринимать окружающее как сквозь бычий пузырь, который был натянут на раму крохотного оконца их избы. Отец замер, затем губы его задрожали, на глаза навернулись слезы, и он отвернулся. А что тут было говорить… но ей вдруг стало жалко отца. На него за последнее время столько всего навалилось — неурожай, голод, смерть матушки… Но мерзкое ощущение дикого, ледяного холода внутри, появившееся даже не в тот момент, когда шиш Тятень нагло разглядывал ее, а позже, когда она смотрела в удалявшуюся спину отца, никуда не делось…
Звуки вернулись как-то внезапно и разом.
— Вот дурной, Гаврша, — бубнил кто-то рядом. — И зачем стрелял? Снега-то кот наплакал, лес — голый стоит. Ну куды бы он от нас в лесу делся?
Остальные шиши, которых, как выяснилось, не убили, а только дух повышибали, уже были собраны, сноровисто связаны и теперь сидели в снегу у дороги, тоскливо глядя по сторонам. Беженцы собирали по обочинам свою разбросанную рухлядь, опасливо поглядывая на грозных всадников. Наконец кто-то не выдержал и с испужиной в голосе спросил:
— А вы кто будете, люди добрые?
— Мы-то? — хохотнул один из всадников. — А мы царевичева холопского полка вои.
— Царевичева?! — Люди обрадованно переглянулись. По рядам беженцев пробежало оживление. — А не скажете ли, царевичевы вои, далеко ли нам до Белкино, до царевичевой вотчины?
Вои рассмеялись:
— Туда, что ль, шли?
Беженцы дружно закивали.
— А то ж! — запричитал дедок, ковылявший в самой голове их небольшого каравана с двумя укутанными с головы до ног в какие-то тряпки детишками, видно внуками. — С самого Сретения иду. Совсем мочи нет! Глад и мор. Хлебушек еще в том годе кончился. Летом лебеду, крапиву собирали да сушили, коренья ели, ягоду лесную, да и того уж нет. О-хо-хо… То не голод, не беда, коли ржица не рода, а то голод и беда, коль не родит лебеда, — напевно произнес он. — Из-за них вот, — он кивнул на детишек, — в путь-дороженьку и отправился. А то куды я от родных могил? Бают, царевич всех привечает? — вопросом закончил он свою речь.
