Шумилин Ильич - Ванька-ротный

– Смотря как дело обернётся? – настаивал я.

– Нет! Нет! Без лукавых! Если обнаружим гангрену, скажем! Ничего таить не будем. Без твоего согласия ничего ампутировать не будем. На этот счет можешь быть спокоен и верить мне!

– Вот видишь рядом лежит солдат. Он дал нам на ампутацию письменное согласие. Обещаю и с тебя взять такую расписку, если надобность будет. Но лучше до неё не доводить. Будь спокоен, капитан. Твое колено возможно дело непростое. Сейчас разрежем, посмотрим. Постараемся его сохранить.

– Приготовиться к операции!

В операционной сразу появилось несколько человек. Мне накинули на лицо марлевую повязку и стали лить неприятную по запаху жидкость. Мне велели считать в слух до двадцати. Я успел досчитать до шестнадцати и провалился куда-то. Какая-то неприятная тошнота подкатила мне к голове. Открыл я глаза на операционном столе, после перевязки. Меня вынесли в общую палату, положили на белую простынь, под головой лежала ватная подушка в белой наволочке. Меня накрыли сверху чистой простыней и серым солдатским одеялом. Ко мне приставили палатную сестру и приказали не давать мне спать до вечера. А мне очень хотелось закрыть единственный глаз, повернуться на бок, я отлежал за эти дни себе спину. Меня страшно тянуло в сон, а сестра трясла меня за здоровое левое плечо и задавала какие-то вопросы.

25.

Я ей что-то ненужное отвечал, но что именно совершенно не помню. Мне ставили градусники, проверяли температуру. Меня покормили из ложки, а потом я из кувшинчика с узким горлом выпил сладкий чай. Потом меня оставили наконец в покое и я тут же уснул. Проснулся я на третий день.

– Ну ты и даешь! Капитан! – увидев что я приподнял голову сказал кто-то из раненных.

– Полковник сам приходил много раз, щупал пульс и смотрел как ты спишь. Пусть, говорит, разведчик поспит. Видно на фронте (этим не очень балуют) им спать не дают. Я попросил воды.

– Лежи, сейчас вызовем дежурную медсестру. На третий день меня взяли на перевязку. Я пролежал в госпитале ещё несколько дней. Моя кровать изголовьем стояла у окна. На окне и на спинках кровати висели крахмальные занавески. Они подкрашены зеленкой в салатный цвет. Сшиты из простыней, простенькие, но красивые. Мы лежали в обыкновенной, деревенской избе. В избе стояло около шести железных коек. На всех лежали забинтованные раненные. Кто они были я не спрашивал. Немцы кругом бомбили, раскаты взрывов слышались периодически повсюду. Иногда бомбы рвались где-то совсем близко и тогда изба дрожала, но окна были целы. Однажды палатная сестра принесла мой планшет и сказала: – Ваши документы лежат здесь в планшете. Проверте пожалуйста все ли на месте. Я взял из рук её планшет, покопался в нем одной рукой, попалась фотография, я вынул её и показал медсестре. Она взяла фотографию и покачало головой. – Совсем не похож. Она принесла зеркало и поднесла мне к лицу.

– Вот ваша фотография и ваше лицо. Посмотрите сами. Похожи вы или нет! Лицо моё было раздуто и на себя самого я был непохож. Да здорово мне разворотило физиономию. Я сам себя в зеркало не узнаю. Через несколько дней меня погрузили в санпоезд. И мы в темноте покатили в Смоленск. Меня переложили как замотанное бинтами бревно. К этому времени я уже мог приподниматься на одном локте. Правая рука у меня хоть и была забинтована, но я мог держать ложку и курить, если мне кто из ходячих солдат сворачивал из газетной бумаги закрутку (и своей слюной заклеивал её край).

Кормили нас в санитарном поезде лучше чем госпитале. От Лиозно до Смоленска не так много километров, а ехали мы (встали под разгрузку ровно через)целые сутки. Санитарные поезда отличались от госпиталей образцовым порядком, дисциплиной медперсонала и чистотой. Вероятно в госпиталях от нашего брата тащили больше. А здесь в санпоездах везли только с тяжелыми ранами. В эвакогоспиталях лежали всякого вида и рода раненные (солдаты и младшие офицеры). Многие были ходячие лежали на долечивании. Другие подлежали выписке и отправке на фронт. В каждом госпитале были свои порядки. В кирпичном здании смоленского эвакогоспиталя, что на Павловской горке стоял, был какой-то особый больнично-затухлый, выворачивающий всё нутро запах. Здесь лежали разные раненные, в том числе и не транспортабельные. Потом к этому духу мы постепенно принюхались и привыкли. В офицерской палате, где меня положили, находилось трое лежачих и двое ходячих больных. Молодой лейтенант с перебитой рукой. Он вертел ей вокруг перелома, так что локоть оказывался впереди (и был согнут наоборот). В первый момент было страшно смотреть как рука у человека и локоть могут быть согнуты. Но он всё это делал легко, непринужденно и безболезненно. Он театрально морщился, охал и звал сестру на помощь. Медсестра прибегала и стояла сложив у подбородка руки, не зная что делать. Он обнимал её здоровой рукой и переворачивал обратно вывернутую руку. Другой офицер, кажется в звании майора, лежал напротив меня в темном углу. Его раздражал дневной свет и он с утра до вечера стонал и метался. У него был поврежден позвоночник. Он лежал на голой широкой деревянной доске, сверху накрытый простынью и одеялом. На спине и на ягодицах у него были пролежни. Он стонал тихо и всё время вертел головой. Он действовал нам на нервы, не давал заснуть и будил нас по ночам. Мы стали просить палатного врача перевести нас куда угодно, хоть в коридор или на улицу.

27.

У третьего, который не ходил, от пояса до колен был наложен гипсовый корсет. Хотя от болей в ранах он не кричал, но иногда на него находил психоз, он начинал метаться и плакал. Дело в том, что у него под гипсом ползали вши. Я рассказывал раньше об этом случае(когда описывал игру на вшей). Думаю, что повторяться не следует. Светлая память нашему химику он один мог украсить нашу жизнь в беспросветное время кровавой войны. Молодой парнишка, лейтенант мучился от них и страдал.

??.??.2007

О чем автор умолчал…

Начало 20-го века в России, это время смуты. Первая мировая война, революция, гражданская война, репрессии, голод, разруха, нищета, безработица и т.д.

Рассказывая о брате Саше, я немогу не сказать о самых близких для меня людях, хотя бы даже и очень кратко.

Жили мы в Москве на улице Большая Переяславская в деревянном двухэтажном доме барачного типа. Наш папа, Шумилин Илья…, вернулся с первой мировой войны инвалидом, хлебнувшим немецких газов. Во время НЭПа был безработным. Он умер в 1933 году, когда мне исполнилось 2 года и 4 месяца, моей сестре Люсе было 6 лет, а брату Саше 12 лет. Наша мама, Шумилина Федосья Никитична, была полуграмотная. Работала санитаркой в больнице, потом медсестрой в поликлинике. После смерти отца, ей предложили двоих из нас отдать в детский дом, но мама сказала нет – "Какой палец ни отреж, всё равно больно!". Чтобы все мы были на глазах у мамы и не стали беспризорниками, она оставила работу в поликлинике и стала надомницей: вязала кофточки, свитера, шарфы, сети и вуали. Вскоре, то дезентирии чуть не умер и я. Мы жили очень бедно, точнее, в нищите. Вечерами, когда вся семья собиралась вместе, мама работала, а сестра и старший брат помогали ей. Мы, как могли, утешали её. Саша говорил – "мама, когда я пойду работать, куплю тебе красивое польто". Люся говорила – "мама, а когда я вырасту и пойду работать, куплю тебе самую красивую шляпу". А я говорил – "мама, когда я вырасту большой, то куплю тебе целую буханку черного хлеба". Детство наше было не сытым. Когда это было