Шаровая молния - Александр Викторович Горохов
Раскрытое удостоверение на уровне груди, пусть читает.
— Но я же сам вёл дело…
— Дуболом вы, Рожнов. Глупый дуболом. Хоть и старательный. Всё. Разбежались.
Москвичам не до того, они ликуют, приветствуя славных зенитчиков, гордо едущих в кузовах арттягачей «Коминтерн». Много ли вас, ребята, дожило до Парада Победы 24 июня 1945 года?
А вот и суета с построением колонн трудящихся началась. По районам, по предприятиям.
— Вы, товарищ, из какого цеха будете? — подбегает к Демьянову полноватый живчик. — Что-то я вас не помню.
— Из кочегарки, — на все тридцать два зуба скалится Николай, демонстрируя нераскрытое удостоверение.
Живчик удовлетворённо кивает и переключается на группу молодых женщин, увлечённо обсуждающую какие-то свои насущные проблемы. Вдруг одна из них, случайно бросившая взгляд в сторону Николая, в ужасе округляет глаза.
Рефлексы, вбитые ещё в учебке ДШБ, сработали отлично. Тем более, Николай все эти месяцы всеми силами добивался, чтобы новое тело слушалось его не хуже, чем прежнее. Шаг влево, и под правым локтём Демьянова, едва не зацепив пиджак, мелькает сталь «финки». Перехват запястья левой рукой, удар локтём правой, локоть тормозит обо что-то твёрдое. Перекошенное от злобы и боли лицо Федота, «жениха» незабвенной Матрёны. Куда-то в область почки метил, падла!
— Сука позорная, — хрипит Федот, и нож звенит об асфальт.
Следом, но уже без звона, с асфальтом встречается вся тушка «блатного». Для верности — удар ребром ладони по шее, чтобы не трепыхался. Ага, а вот и знакомый постовой на непонятную суету движется.
— Что тут случилось?
— Зови Рожнова. Я ему работу нашёл, — зло ухмыляется Николай. — Сбылась его мечта снова повстречаться со мной в здании МУРа.
— Всё равно я тебя достану, — оскалился Маленький разбитой об асфальт мордой, пока его вели к ожидающему на боковой улочке «воронку». — Много мне не дадут, годик-два, отсижу, и тогда уж…
— Ой, сомневаюсь, что годик-два, — ухмыльнулся Николай. — Как бы ты под «вышку» по пятьдесят восьмой не загремел. Забыл, какое сегодня число, и в какой момент ты на меня покушался? Не на грузчика Стёпу Шеина, а на старшего лейтенанта ГУГБ, находящегося при исполнении. Тебя Мотька не предупреждала?
И тут Федот Маленький завыл, поняв, наконец, во что он вляпался.
— У тебя явный талант находить себе врагов, — пробухтел Румянцев, когда узнал о происшествии.
— Кире об этом не рассказывай. Ладно? Ей в её положении сейчас не стоит переживать.
— Я правильно тебя понимаю? — после секундной паузы отреагировал Анатолий.
— Ага. Доктор подтвердил, — счастливо улыбнулся Демьянов. — Только не называй меня камикадзе: я сам понимаю, насколько для неё это может быть опасно. Только сейчас аборты запрещены, да и если бы были разрешены, у меня бы язык не повернулся, чтобы послать её на убийство собственного ребёнка.
— Я всё понял. Кроме того, что такое камикадзе. Судя по звучанию слова, что-то японское?
— Японское. Дословно — «божественный ветер». Так называли лётчиков-самоубийц, которые атаковали самолётами, начинёнными взрывчаткой, американские боевые корабли. В 1944-45 годах, когда японцы уже не тянули морскую войну с Америкой.
— Фанатики, — презрительно скривил губы Румянцев.
— Наверное. Но очень похожие на нас. Только они шли на верную смерть за «Божественного Тенно», а мы — за Родину, за Сталина. Вот, послушай. Это написано уже в двухтысячные, но, как мне кажется, гениально передаёт философию этих самых «фанатиков»:
Я по совести указу
Записался в камикадзе.
С полной бомбовой загрузкой лечу.
В баке топлива до цели,
Той, которая в прицеле,
И я взять её сегодня хочу, — негромко запел Николай песню Розенбаума.
— Ты не путай фанатизм прислужников империализма с сознательным самопожертвованием советских людей ради идеалов социализма, — нахмурился Анатолий.
— А ты уверен, что простой парень Сашка Матросов, закрывая грудью амбразуру вражеского дзота в феврале 1943 года, думал об идеалах социализма, а не мечтал о том, что после Победы зацветут ещё его деревья в саду? Я, например, глубоко сомневаюсь, что мой дважды раненый снайпером, истекающий кровью дед, из последних сил выпуская очередь из «Максима» в ранившего его снайпера, думал об идеалах. И открою тебе маленький секрет: побеждать немцев мы начали, когда красноармейцы начали сражаться не только за идеалы — обрати внимания, я сказал «не только», а не «не за идеалы» — но и за те самые сады, за жизнь рождённых и нерождённых детей, за саму возможность существования своей Родины.
— А ты? Ты воевал за те самые сады или за идеалы?
— Первый раз — за жизнь. Второй — и за жизнь совершенно неизвестных мне людей, и за идеалы. Я же не отрицаю их важности, я говорю только о том, что нельзя всё мерять исключительно ими. Жизнь намного сложнее моделей, разработанных теоретиками. Просто в силу того, что любая модель, даже самая верная — это упрощённая схема действительности. Прав был Эйнштейн, говоря о том, что всё в мире относительно, и результат измерений зависит от выбранной системы координат. И не только в физике, но и в жизни.
— Так можно договориться до чего угодно, — нахмурился Анатолий. — Нет, вряд ли ты будешь оправдывать империалистов — я уже немного тебя знаю. Но, помимо них есть и те, кто стремится к роскоши, к личному обогащению, к антисоциальном образу жизни.
Николай захохотал в голос.
— Знал бы ты, сколько денег я мог бы заработать, просто выдавая песни из будущего за свои собственные! Дунаевский с Утёсовым просто обзавидуются! Хотя спасибо за идею. Некоторые из этих песен я, пожалуй, украду. Не ради наживы, конечно, а ради подъёма духа советских людей. Скажи, а в Москве возможно купить шестиструнную гитару? Не русскую семиструнную, а шестиструнную испанскую.
Я Як, истребитель,
Мотор мой звенит.
Небо — моя обитель.
А тот, который во мне сидит,
Считает, что он истребитель.
В прошлом бою мною «Мессер» сбит.
Я делал с ним, что хотел, — негромко запел Демьянов, пытаясь подражать резкой манере исполнения Высоцкого, и наблюдал, как вытягивается от удивления лицо капитана к окончанию песни. — Выходит, и я на прощанье спел «Миииир вашему дому»? Мир вашему дому!
По́шло, конечно, следовать шаблону многочисленных книжных попаданцев, перепевая Владимира Семёновича, но что в том плохого, если это пойдёт на пользу делу?
32
Тема теории Эйнштейна нашла неожиданное продолжение уже через несколько дней. И поднял её уже не Румянцев, а Берия, опять встретившийся с Николаем не в кабинете, а на конспиративной квартире. Не совсем, конечно, самой теории, но очень близкой к ней теме.
— Товарища Сталина очень обеспокоила угроза, которую может представлять для Советского
