Анджей Сапковский - Свет вечный
В долине они въехали в лес, в темное и влажное лесное ущелье. Ущелье вывело их на безлесье.
А тут дорогу им заградили полсотни всадников.
Один, верхом на сивке, выехал вперед шеренги.
– Рейневан? Хорошо, что я тебя вижу, – сказал Прокоп Голый, прозванный Великим, верховный гейтман табора, director operationum Thaboritarium. Как раз ищу тебя. Ты мне срочно нужен.
Глава седьмая,
в которой мы на некоторое время оставим наших героев в Моравии, чтобы перенестись, так же и во времени, в город Вроцлав. Который, как окажется, бывает городом небезопасным.
– Антихрист, – прочитал с волнением писарь, склонившись над листом, – будет из колена Данова.
Он откашлялся, посмотрел на епископа. Конрад из Олесницы глотнул из чаши, засмотревшись в приоткрытое, сверкающее отблесками света окно. Казалось, что он не слушает, что до подготовленного текста ему вовсе нет дела. Писарь знал, что это нисколечко не так.
– Святой Иреней, – возобновил он чтение, – об антихристе говорит, что он должен в конце света прийти, три с половиной года царствовать, в Иерусалиме свой храм построить, силой царя овладеть, святых мучить и всю Церковь Божью разрушить. Звать его должны будут по пророчеству Откровения числом 666, а будут это имена Эвантас, Латейнос, Тейтан. Ипполит Мученик, однако, возлагает это 666 на имена Какос, Оликос, Алиттис, Блауэрос, Антемос и Генесирикос. Также он указывают турецкое имя Махометис, которое тоже значит 666, из букв греческих, которыми это число обозначают. А еще можно вывести, что если от 666 вычтем число рыб, которых словил в Тивериадском море Пётр, а затем умножим на число моряков на судне, которым плыл в Италию Павел, и поделим на длину ковчега в храме Божьем по книге Исход, то на каппадокийском языке прямо получится «Ioannes Hus apostate».[94] Из этого всего видно неимоверное бесстыдство еретиков, которые оного Гуса почитают. О, вы – ничтожные посланцы антихриста! Уже вами антихрист дела свои тайные творит, когда вы таинства и жертвы выбрасываете; Бога в Троице и Пресвятую Деву хулите, когда божественность Сына Божьего, чтобы антихристу его приписать, отрицаете, когда всякое несогласие, злодеяния и мерзость сеете, когда все истины святой католической веры топчете. Боже! Смилуйся над вами![95]
Писарь опустил лист, тревожно бросил быстрый взгляд на лик епископа Конрада, на котором попрежнему трудно было чтолибо прочесть.
– Хорошо, – оценил наконец епископ к облегчению писца. – Вполне хорошо. Воистину, поправить надо совсем немного. Там, где говорится о ничтожных гуситах, допиши еще «О, чехи, вы никчемная нация славянская». Нет, нет, лучше «подлая и никчемная…»
– «Подлая, никчемная и презренная…», – поправил Стенолаз. – Так будет лучше всего.
Писарь побледнел, побелел, как бумага, которую держал, потому что видел то, чего не заметил повернутый спиной епископ. А именно: как сидевшая на подоконнике птица превращается в человека. Черноволосого, одетого в черное, с как бы птичьей физиономией. И демоническим взглядом.
– Перепиши постиллу[96] – жесткий приказ епископа вырвал писаря из остолбенения и вернул в реальность. – Переписав, отдай в канцелярию, пусть размножат и разнесут по церквям, священникам для проповедей. Иди.
Спичрайтер, прижимая свое произведение к животу, согнулся в поклоне, задом отступая в сторону дверей. Епископ Конрад тяжело вздохнул, отпил вина, показал прислужнику, что тот может долить. У прислужника тряслись руки, горлышко графина подзвякивало о край бокала. Епископ жестом отправил его.
– Давно ты не появлялся, – обратился он к Стенолазу, когда они остались одни. – Давно не влетал в окно, не тревожил мою прислугу, давно не пускал сплетен. Я уж начал тревожиться. Где же ты был, сынок, чем занимался? Дайка угадаю: штудировал в Сенсенберге дьявольские книги и гримуары? Одурманивал себя гашш’ишом и ядом из мухоморов? Вызывал Сатану? Поклонялся демонам, приносил им человеческие жертвы? Убивал узников в камерах? Терял подчиненных, своих знаменитых Черных Всадников, на полях битв? Позволял ускользать предателям и водить себя за нос шпикам? Ну же, сынок, отвечай. Докладывай. Похвались, каким из моих распоряжений или указаний ты пренебрег в последнее время. И каким образом портил мне в последнее время репутацию?
– Ты закончил, папочка?
– Нет, сынок. С тобой я не закончил. Но поверь мне, уж очень соблазняет меня мысль, чтобы в конце концов закончить.
– Коль уж ты об этом говоришь, значит не все так плохо, – блеснул зубами Стенолаз, разваливаясь в дубовом кресле. – Если бы, в самом деле, я тебя донял или перестал быть полезным, ты бы прикончил меня втихаря и без предупреждения. Несмотря на кровные узы.
– Я тебе уже говорил, – прищурил глаза Конрад, – и не вынуждай меня повторять. Между нами нет никаких кровных уз. Я зову тебя сыном и отношусь к тебе, как к сыну. Но ты не мой сын. Ты сын чародейки, отравительницы, к тому же выкрестки, которую я спас от костра, сделав ее монахиней. Факт, что я многократно удостаивал твою мать траханьем, нисколько не означает, что ты являешься плодом моих чресел, Биркарт, что ты зачат от моего семени. Я склоняюсь к мысли, сынок, что произвел на свет тебя сам дьявол. И вовсе не в том дело, что в Любани ни один смертный мужчина не мог иметь доступа к твоей матери, я слишком хорошо знаю как женские монастыри, так и темперамент твоей чувственной мамочки, даю голову на отсечение, что не один ксендз насадил ее там на дротик. Однако твой характер выдает, чьих рук дело твое появление на свет.
– Продолжай, папочка, продолжай. Пусть тебе станет легче.
– Получается, – продолжал епископ, забавляясь ножкой чаши и выражением лица Стенолаза, – что ты сын дьявола и развратной еврейки. Ну, чисто тебе антихрист, герой моих последних пропагандистских постил. Эвантас, Латейнос или какойто Какос или Какас, забыл. Налей мне вина. Распугал прислугу, так что сам прислужи. И говори, что у тебя ко мне. Что надо?
– Ничего. Заскочил засвидетельствовать почтение. Спросить о здоровье, ведь сыну пристало интересоваться здоровьем родителя. Я хотел, как хороший сын, спросить, может, отцу чего надо? Может, нуждается отец в какойто сыновей услуге? Или прислуге?
– Не время для твоей заботы. Ты был мне нужен месяц тому. Воистину жаль, что не было тебя под рукой. Жаль и для тебя, как мне кажется. Рейневан из Белявы объявился во Вроцлаве. А у тебя когдато к нему было какоето странное дело.
Лицо Стенолаза изменилось незначительно. Настолько незначительно, что на это не обратил бы внимание никто, кто Стенолаза не знал. Епископ Стенолаза знал.
– Через месяц после того, как я его предал анафеме, – продолжал он. – Через два месяца после Велислава, где он тебя одолел и унизил, этот негодяй осмеливается показать свою еретическую морду в моем городе. Мало того, ему удается сбежать. Одни дураки у меня на службе, черт возьми, дураки и недотепы.
– Что он делал во Вроцлаве? – сквозь стиснутые зубы спросил Стенолаз. – Что здесь искал? Он был сам или с товарищами? Кто и как его раскрыл? Каким чудом он убежал? Подробности, епископ, подробности.
– Мне не важны подробности, – фыркнул Конрад. – Мне важен результат, а вот результатовто нету никаких. О деталях я не спрашивал, и так бы мне соврали, желая скрыть свою несостоятельность. Расспроси Кучеру фон Гунта, может, из него чтото вытянешь. А сейчас иди. Ты появился не вовремя. Я жду гостя. Освальд фон Лагенройт, секретарь и советник Конрада фон Дауна, архиепископа могунского, прибывает прямо из Волыни. Из Луцка.
– Я хотел бы остаться. Луцк и меня интересует. В какойто мере.
– Оставайся, – согласился епископ после минуты раздумий. – На обычных условиях, ясное дело. То есть, в клетке.
Стенолаз улыбнулся. Улыбка, казалось, претерпела метаморфозу: раскрытый в стрекоте клюв птицы был тоже удивительно похож на улыбку. Птица взмахнула крыльями, моргнула черным глазом, подпорхнула к стоящей в углу палаты клетке, взъерошив перья, села на золотую жердь.
– Никаких взмахов крыльями, – предупредил епископ. – Никакого карканья в несоответствующие моменты. Впустить!
– Ясновельможный господин, – огласил слуга, – Освальд фон Лангенройт.
– Пригласить! Приветствую, приветствую.
– Ваша епископская милость! – Освальд фон Лангенройт, пожилой, высокий, аскетично худой и богато одетый мужчина, почтительно наклонился. – Ваша милость как всегда выглядит молодым, здоровым и полным сил. Что производит такой вид? Уж не чары ли?
– Труд и молитва, – ответил Конрад. – Набожность и воздержание. Садитесь, садитесь, любезный господин Лангенройт. Отведайте аликанте, привезенного из Арагонии. А сейчас осетра подадут. Извините, что так скромно. Пост как никак.
В окно ударил порыв ветра. Теплый и весенний.
– Говорите же, говорите, – кивнул епископ, сплетая пальцы. – Меня интересуют вести из далекой Волыни. Был тут недавно его преподобие папский легат Андреа де Палацио. Так же, как и вы, собственно, возвращался из Луцка, но слушочками меня порадовать не удосужился, страшно домой поспешал… А мину кислую имел, ох и кислую… Да, кстати, знаете, как чехи назвали тот Луцк? Съездом трех старцев.
