Николай Андреев - Рыцари Белой мечты (Трилогия)
Вслед за словами поспешили пули, просвистев у самого носа Маннергейма.
— Ну что ж, алягер ком алягеро, — Густав вздохнул и кивнул подоспевшим подчинённым. — Запомните: сейчас действовать надо решительно. Так что…
Густав, не закончив фразы, высунулся из-за кирпичной кладки стены, прыгнул в сторону сугроба, растянулся на куче снега и выстрели из лежачего положения в сторону бунтовщиков. Те, не бывавшие ни в одном настоящем сражении, воевать точно не умели: даже не удосужились найти укрытия при перестрелке с городовыми.
Пуля настигла того самого "сознательного" матроса: усатый мужик повалился на землю, не выпуская из рук оружия. Солдаты дали нестройный залп из винтовок, только тут рассыпавшись в стороны. Патронов не хватало и у них. Не пустят же их в город с целым арсеналом.
К барону присоединилось двое офицеров, не спускавших мушек револьверов с переулков, в которых прятались взбунтовавшиеся солдаты.
Маннергейм, не поднимаясь из сугроба, в последний раз предложил мятежникам сдаться:
— Повторяю, сдавайтесь! Я не хочу лишней крови. Хоть вы и открыли огонь по своим же, нарушили приказ офицера, но обещаю, что только зачинщики получат наказание. Сложите винтовки, чёрт побери!
Пуля свистнула над правым ухом Маннергейма — послышался стон раненого офицера: ему сильно оцарапало плечо выстрелом.
— Вы сами напросились! Прикройте огнём! — Густав махнул зажатым в правой руке револьвером, прыжком поднялся из сугроба и кинулся к переулку.
Одновременно с этим его отряд открыл огонь по переулку, не давая бунтовщикам и носа высунуть. Маннергейм подбежал к стене дома, остановился, отдышался и, улучив момент после очередного залпа своих подчинённых, выстрелил не глядя в темень переулка из револьвера на вытянутой руке.
В ответ — два выстрела из трёхлинеек и хруст снега, сминаемого убегающими.
Маннергейм, не думая, что кто-то из бунтовщиков ещё мог остаться с готовыми к бою трёхлинейками, выбежал на середину переулка, выстрелил в одного из убегавших и крикнул во всю мощь своих лёгких:
— Стоять! Всех перестреляю!
Пуля задела ногу одного из матросов: тот повалился на снег, катаясь по нему, не в силах сдержать криков боли. Похоже, выстрел повредил сухожилие.
Несколько солдат всё-таки остановились и упали на снег, отбросив в сторону ставшие ненужными винтовки.
Двое ли трое успели скрыться за поворотом.
— Догнать, — коротко приказал Маннергейм верным солдатам, ужё понёсшимся вслед за убегавшими. — Надеюсь, остальные подчинятся моему приказу. Совершенно распустили гарнизон и матросов!
— Германцы постарались, — постарался оправдаться один из офицеров. Молодой поручик, наверное, совсем недавно сидел за университетской скамьёй и внимал рассказам профессора о прошлом России с затаённым дыханием. — Здесь их будто микробов у больного.
— Значит, будем лечить этого больного, нещадно уничтожая всех микробов, — сухо заметил Густав. — Мы должны как можно скорее обойти казармы, а затем договориться о совместных действиях с полицией. В ближайшие дни придётся туго. И, господа, любого, кого можно подозревать в связях с немцами, следует арестовывать на месте. Хотя это и не входит в ваши прямые обязанности, но этого требует ситуация.
— Так точно, господин генерал-лейтенант.
— Да, на Румынском фронте было полегче, — проговорил сквозь зубы Маннергейм и направился в сторону улицы, на которой скрылись бунтовщики. Затем кивнул в сторону развалившихся на снегу солдат и затихшего матроса. — А этих — на гауптвахту.
И снова — демонстрации становились всё напряжённей и яростней. Толпы людей, еле сдерживаемые городовыми, подкреплёнными отрядами казаков, не могли сдержать людского моря. Со всех концов города в министерство внутренних дел приходили сообщения о новых погромах, жертвах среди стражей порядка и возрастании количества волнующихся людей. Прекратили работу многочисленные заводы и фабрики города, что только влило в толпы новых людей.
Есаул Селиванов двадцать пятого февраля участвовал в оцеплении возле памятника Александру Третьему. Пригревало солнышко, небо посветлело, ещё бы не глядеть вокруг, смотря на озлобленные лица людей: и городовых, и казаков, и манифестантов. Всё-таки обычные, простые люди стояли по обе стороны. Многие казаки и сами не прочь были бы встать на место демонстрантов: им тоже многое надоело.
Митинговали. Какой-то оратор в очках и фуражке, потрясая руками, выкрикивал очередные заученные наизусть лозунги и требования, воззвания к душам и умам людей. Народ волновался, люди явно находились в нездоровом возбуждении, постоянно слышались одобрительные крики.
Один из приставов решил это дело прекратить, и подался вперёд, в сторону оратора. Сенька, казак из сотни Селиванова, внезапно посмотрел на пристава каким-то мутным взглядом и потянулся к шашке. Наверное, любо ему по сердцу было слушать "идейного".
Пристав повернулся спиной к Сеньке. Тот уже занёс шашку, как его руку у самого запястья перехватил Селиванов:
— Но-но, не балуй! Православных резать собрался! — донец пригрозил Сеньке зажатой в руке нагайкой. Тот порывался высвободить руку, но кулак, сунутый Селивановым прямо в солнечное сплетение ошалевшему казаку, всё-таки того угомонил. — Опосля помашешь, с германцем ещё погутаришь. А у меня баловать не смей! А ещё православный, эх!
Сенька сник. Казак понимал, что есаул не выдаст его порыв. А и вправду, как-то глупо всё получилось: в голове от слов оратора аж зашумело, душу будто наизнанку выворачивало, так и хотелось вторить "Нет войне! Даёшь мир!", рука сама потянулась к шашке, когда Сенька увидел, что кто-то краснобая хочет утихомирить.
Через час или полтора из боковых улиц показались солдатские шинели: это "гвардейцев" вывели на оцепление. Смешно сказать, но эта "элита" выглядела не лучше демонстрантов. Запасники, набивавшиеся в казармы как китайские крестьяне в своих хибарах, из чернорабочих, дезертиров и отсидевших преступников. Селиванов даже сплюнул при виде этих отбросов, получивших гордое звание гвардейцев. Тут и там, реже, чем звёзды на закрытом облаками ночном небе, мелькали офицерские мундиры. Офицеров не хватало, на обычный батальон — а не на две тысячи сброда, который на фронте приходилось переучивать.
— Дмитрий Сергеевич, — подпоручик, окинув взором толпу у памятника, обратился к ближайшему собрату по званию. — А Вам не кажется, что зря мы тут стоим? Да и солдаты, мягко говоря, не bien для такого дела?
— Я сам не понимаю, зачем разгонять тех, кто говорит не такие уж и глупые слова, — "Дмитрий Сергеевич", которому и двадцати пяти не исполнилось, находил особый изыск в том, что к нему обращались по имени-отчеству.
Оба подпоручика совсем недавно вместе гуляли на Татьянин день, орали "Gaudeamus" и тряслись перед экзаменом. А уйдя в армию в общем порыве, погнавшись за "поэзией шеврона и золотом погона", теперь жалели о своём поступке. Им сами хотелось оказаться среди ораторов, вести народ, овладевать их мыслями и побуждениями. Но — приходилось мёрзнуть и ждать. Солдатами командовать было невозможно, те совершенно не проявляли интереса к творящемуся вокруг. Пусти их разгонять толпу — начнут брататься с митингующими, а потом кааак…выкинут что-нибудь, будто в девятьсот пятом. Запасники просто не желали противостоять таким же людям, как и они, с теми же желаниями и мыслями в головах…
Дума собиралась на заседание. Александр Фёдорович возбуждённо переговаривался с товарищами по партии и "Прогрессивному блоку". Присоединился один из кадетов, переведя обсуждение в довольно-таки интересное русло.
— Александр Фёдорович, а как смотрите на события? Признаться, ни черта не понимаю в них! Да и вестей почти нет о событиях, — картинно развёл руками, взмахнул головой молодцеватый кадет. Похоже, из профессуры: только профессор мог так великолепно поигрывать пенсне, зажатым в руке, пальцами пианиста-виртуоза поглаживая стёклышки и металл оправы.
— Мои товарищи и друзья собирают и каждые десять минут по телефону сообщают о происходящем в Петрограде. Мне думается, начинается настоящая революция, которую давно все ждали. Комедия давно подошла к последнему акту, пора его уже и начинать. Однако не имею ни малейшего представления, когда Бог, этот великий режиссёр и конферансье, объявит о начале заключительного акта! — Керенский пожал плечами.
Он, конечно, не стал говорить, что события как нельзя кстати для осуществления его желаний. Пора начать штурм гнилого режима, окружённого бессильными что-либо сделать министрами и престарелыми генералами, дать народу знающих и умелых министров и подходящий России режим. Всё, нельзя дать "рыбе" — стране сгнить до хвоста, раз уж голова давно сгнила. Пора брать ситуацию в свои руки, судьба дарует ему такую возможность!
