Синклер Льюис - У нас это невозможно
Епископ Пол Питер Прэнг был (как рассказывали впоследствии его друзья) в отчаянии от уиндриповского государственного переворота. Не подлежит сомнению, сетовал он, что мистер Уиндрип совсем упустил из виду и не включил христианское миролюбие в программу, заимствованную им у «Лиги забытых людей». Хотя мистер Прэнг в знак удовлетворения перестал выступать по радио с момента, когда справедливость и братство в лице Берзелиоса Уиндрипа восторжествовали, у него появилось желание еще раз предостеречь массы; но, когда он позвонил на хорошо знакомую ему радиостанцию в Чикаго, директор сообщил ему, что «доступ в эфир временно прекращен», за исключением тех случаев, когда имеется специальное разрешение канцелярии Ли Сарасона. (Это была только одна из шестнадцати обязанностей, взятых на себя за истекшую неделю Ли Сарасоном с его шестьюстами новыми помощниками.) Немного робея, епископ Прэнг добрался на машине Персеполиса, где он жил (штат Индиана), до аэропорта в Индианаполисе и ночным рейсом вылетел в Вашингтон для того, чтобы отчитать, а может быть, отшлепать своего непослушного ученика Бэза.
Его без особых затруднений допустили к президенту. Пробыл он в Белом доме, как взволнованно сообщали газеты, целых шесть часов, но провел ли он все это время с президентом, так и не удалось выяснить. В три часа дня видели, как Прэнг вышел через боковую дверь и взял такси. Заметили, что он был бледен и пошатывался.
Перед отелем, где остановился епископ, его стала теснить толпа, из которой раздавались удивительно спокойные, заученные крики: «Линчевать его… Долой врагов Уиндрипа!» Дюжина минитменов пробилась сквозь толпу и окружила епископа. Младший лейтенант рявкнул на толпу так, чтобы все могли слышать: «Эй вы, трусы! Оставьте епископа в покое! Пойдемте с нами, епископ. Мы позаботимся о вашей безопасности».
Миллионы людей услышали в этот вечер по радио официальное сообщение о том, что для предупреждения злодейств таинственных заговорщиков, вероятно, большевиков, епископ Прэнг помещен в безопасное убежище – окружную тюрьму. Следом передали личное заявление президента Уиндрипа: «Я чрезвычайно рад возможности спасти от ужасных агитаторов моего друга и наставника епископа Пола Питера Прэнга, которого я люблю и уважаю больше, чем кого-либо на свете».
Цензура была еще наложена не на всю печать; дело ограничивалось пока случайными арестами отдельных журналистов, повинных в оскорблении правительства или командиров минитменов на местах; в газетах, продолжавших находиться в оппозиции к Уиндрипу, проскользнул далеко не лестный намек на то, что епископ Прэнг, позволивший себе упрекать президента, был просто-напросто упрятан в тюрьму и что всякие разговоры о «спасении» – чепуха. Слухи эти достигли Персеполиса.
Не все жители Персеполиса пылали любовью к епископу Прэнгу, не все считали его современным святым Франциском, скликающим полевых птичек в свой роскошный лимузин марки «ласалль». Кое-кто из его соседей намекал, что он охотник шататься под чужими окнами и подсматривать за бутлеггерами и веселящимися соломенными вдовами. Но все они гордились им, своей лучшей рекламой, и местная Торговая палата распорядилась повесить у восточного въезда на Главную улицу вывеску: «Здесь живет епископ Прэнг, крупнейшая радиозвезда».
Поэтому жители Персеполиса, все как один, закидали Вашингтон телеграммами с требованием освободить Прэнга, но рассыльный в канцелярии президента, оказавшийся парнишкой из Персеполиса (он был, правда, цветным, но тут он сразу стал всеобщим любимцем, о котором с нежностью вспоминали его школьные товарищи), сообщил по секрету мэру, что все эти телеграммы попадали в тяжеленные кипы посланий, которые ежедневно выбрасывались из Белого дома как не подлежащие ответу.
Тогда четвертая часть граждан Персеполиса организовала специальный поезд для «похода» на Вашингтон. Это был один из тех незначительных инцидентов, которые оппозиционная печать могла использовать против Уиндрипа, так что поезд сопровождали человек двадцать виднейших репортеров из Чикаго, а затем и из Питсбурга, Балтимора и Нью-Йорка.
Когда поезд находился еще в пути – а каких только препон и задержек ему не чинили! – рота минитменов в Логанспорте (штат Индиана) взбунтовалась, получив приказ арестовать группу католических монахинь, обвиненных в предательстве. Верховный маршал Сарасон понял, что пора преподать урок, своевременный и эффективный. Из Чикаго срочно направили на грузовиках батальон минитменов, которые арестовали бунтарей и расстреляли каждого третьего из них.
Приехавших в Вашингтон персеполитанцев встретил на вокзале бригадный генерал минитменов, со слезами сообщивший им, что несчастный епископ Прэнг был так потрясен предательством своих земляков, что сошел с ума, и им пришлось, как это ни трагично, поместить его в государственный приют для умалишенных имени святой Елизаветы.
Больше об епископе Прэнге никто ничего не слышал.
Бригадный генерал передал персеполитанцам привет от самого президента и приглашение остановиться у Вилларда – расходы оплатит правительство.
Человек двенадцать приняли это приглашение, остальные с первым же поездом поспешили вернуться домой, не особенно довольные случившимся; с тех пор в Америке появился город, в котором ни один из минитменов не рисковал показываться в форменной парусиновой фуражке и синем мундире.
Начальник штаба регулярной армии был смещен, и вместо него назначили генерал-майора Эммануила Куна. Дормэс и ему подобные были разочарованы его согласием принять это назначение, так как, по постоянным сообщениям прессы (даже «Нэйшн»), было известно, что Эммануил Кун, хоть он и профессиональный военный и любит сражаться, предпочитает, чтобы сражались за правое дело; что он великодушен, образован, справедлив, что он человек чести, а ведь глупо было даже предполагать, что пониманию Бэза Уиндрипа доступно само понятие «честь».
Ходили слухи, что Кун (чистый «северянин», хотя и из Кентукки, и потомок тех, кто сражался бок о бок с Китом Карсоном и коммодором Перри) особенно возмущался антисемитизмом и что ничто не доставляло ему такого удовольствия, как съязвить, когда новые его знакомые презрительно отзывались о евреях: «Вы не обратили случайно внимания на то обстоятельство, что мое имя – Эммануил Кун и что Кун – это, может быть, искажение имени, довольно обычного в Ист-сайде Нью-Йорка?»
Что ж, видимо, и генерал Кун рассуждает, что «приказ есть приказ», вздыхал Дормэс.
Первое воззвание президента Уиндрипа к народу явило замечательный образец лирического красноречия. Он объяснял в нем, что могущественные и тайные враги американских принципов – можно было догадаться, что речь шла о комбинации Уолл-стрита с Советской Россией, – узнав, к своему величайшему негодованию, что он, Берзелиос, станет президентом, решили предпринять последнюю попытку и выступить. Через несколько месяцев в стране вновь водворится спокойствие, пока же у нас кризис, во время которого «всей стране приходится терпеть вместе со мной».
Он напомнил о военной диктатуре Линкольна и Стэнтона во время Гражданской войны, когда мирных жителей, подозреваемых в измене, арестовывали без ордера. Он давал понять, как замечательно все будет потом, – совсем скоро, еще момент, еще минута терпения, – когда он возьмет все в свои руки; и в заключение сравнил себя с пожарным, который спасает красивую девушку из «всепожирающего пламени» и несет ее вниз по лестнице, для ее же собственного блага, вне зависимости от того, хочет она того или нет, и не обращая внимания на то, как соблазнительно она дрыгает своими хорошенькими ножками.
Вся страна смеялась.
– Большой шутник этот Бэз, и ловкач! – говорили избиратели.
– Стану я беспокоиться из-за того, что епископ Прэнг или какой другой чудак сидит в кутузке, мне бы только получать пять тысяч монет в год, как обещает Уиндрип, – говорил Шэд Ледью Чарли Бетсу, мебельщику.
Все это произошло в течение восьми дней после вступления Уиндрипа на пост президента.
XVI
У меня нет желания быть президентом. Я бы гораздо охотнее делал мою скромную работу как сторонник епископа Прэнга, Тэда Бильбо, Джина Толмеджа или какого-нибудь другого либерала с широким кругозором и достаточно энергичного. Мое единственное стремление – служить народу.
«В атаку». Берзелиос Уиндрип.
Подобно многим холостякам, преданным охоте и верховому спорту, Бак Титус был очень рачительным хозяином, и его загородный дом, в викторианском стиле, отличался исключительной опрятностью. Он был приятно пустынным: гостиная с тяжелыми дубовыми стульями, столами без нарядных скатертей, великим множеством серьезных книг по вопросам истории и географических открытий, иллюстрированных традиционными гравюрами, и с громадным камином из неотесанных глыб походила на монастырскую залу. Массивных, фаянсовых или оловянных пепельниц вполне хватало на целый вечер непрерывного курения. Виски открыто стояло у всех на виду на дубовом буфете, а рядом сифоны с содовой и колотый лед в термосе.
