Воин света - Дмитрий Ромов
— Жизнью, — начинает смеяться Айгюль.
— Ну, да, естественно… Твой план выглядит каким-то очень беспечным.
Мои слова будто подливают масла в огонь и она смеётся громче. Громче и громче. А потом резко замолкает.
— Это всего лишь бизнес, — медленно говорит она и зарывает глаза. — И жизнь бизнес, и наоборот, бизнес — это жизнь. Можно я тут у вас полежу немножечко? А то что-то ни рукой, ни ногой пошевелить не могу, будто в камень превратилась… Дядьке не вздумай сказать, что я проболталась, что он с грузинами бабки делает. Ты не велишь, а он делает. И я делаю, а как жить-то? Жить-то надо.
— Блин, да сколько ему бабала нужно, дядьке твоему? Про золотую рыбку пусть почитает, а то подзабыл жизненную мудрость. Там хорошо показано, куда приводят мечты.
Айгуль не отвечает.
— Уснула… — удивлённо шепчет Наташка.
Она аккуратно поднимается, чтобы не слишком побеспокоить гостью, выходит из комнаты и вскоре возвращается с подушкой и одеялом.
— Вот так, — говорит Наталья, устраивая отрубившуюся танцовщицу поудобнее. — Слушай… как она не боится…
Думаю, боится. Ещё как боится…
Ближе к вечеру следующего дня мы с Чурбановым едем на дачу к Леониду Ильичу.
— Ну… муж… как жизнь э-э-э… семейная? — радостно скрежещет генсек, приветствуя меня.
— Жизнь прекрасна, Леонид Ильич. Честно сказать, в нашей стране вообще грех жаловаться на жизнь.
— Молодец, — улыбается он.
Мы выходим из дому и идём к беседке. Ильич опирается на руку зятя и на мою тоже, вернее сказать, крепко держит меня за руку. На нём синий спортивный костюм с надписью «СССР» на спине и небольшим гербом на груди, большие солнечные очки, как у черепахи из мультика и белая шляпа.
День сегодня для конца августа жаркий, но в беседке хорошо, приятно. Приносят тарелки, ставят на стол, приборы, раскладывают салфетки.
— У нас… э-э-э… шашлык, — жуёт губы Леонид Ильич, словно тренирует и разминает их перед схваткой. — Ты не забыл, э-э-э… что едешь со… мной э-э-э… на охоту, когда сезон… э-э-э… наступит?..
Звуки языка округлые, с детства вошедшие в сердце, но голос скрипучий…
— Конечно, помню, Леонид Ильич, уже ружьё присматриваю. Подал заявление в общество рыболовов и охотников.
— Ай, — машет он рукой, — ничего э-э-э… не надо… Главно… е… смотри, чтобы э-э-э… тебя Черненко не… подстрелил…
Сказав это, он начинает смеяться. Рот у него широко не открывается и выглядит это всё довольно странно, но хохочет он явно от души.
— Да за что же ему в меня стрелять? — удивляюсь я, тоже улыбаясь.
— За… что? — кудахчет генсек. — За правду… э-э-э… комсомольскую…
Чурбанов тоже ржёт. Один я делаю вид, что не понимаю, в чём тут дело и деликатно улыбаюсь, как юный дурачок.
— Он теперь… Только о тебе… э-э-э… и думает, покровитель э-э-э… бабников… Его… только это секрет… в ЦК не взяли после войны за аморальное э-э-э… поведение. А тут ты ему…
— Ну, я же этого не знал, — улыбаюсь я, оценивая как бы случайную иронию судьбы. — Этот Зевакин сказал, что у него есть покровители в партийных органах, которые сами такое дело любят. Безобразие же, Леонид Ильич. Вы понимаете, он же до Натальи моей домогался. Если бы не это, так никто и не узнал бы. Он ведь всех девушек в страхе держал. А как узнал, что я не намерен это дело на тормозах спускать, сразу отца подключил, тот — прокурора, меня обвинять начали в том, что я не совершал.
— А вот э-э-э… надо было… совершить, — сжимает Брежнев кулак. — Это ж надо… ответственный работник, твою мать… Молодец, Егор!
— Ну, тут без Юрия Михайловича я бы не справился. Это ведь он нашёл грамотного следователя, девушку, между прочим, и она это дело быстренько размотала. На раз-два, буквально.
— Знаю, — кивает генсек. — Юра мне уже… доложил… подробно. Молодец… Но впредь э-э-э… нельзя такие э-э-э… материалы без согласования с э-э-э… политбюро. Костя мне всю э-э-э… душу вытре… пал… Прилетел вчера…
— Ну, так его же это совсем никак не затрагивает, — удивляюсь я, но Брежнев ничего мне не отвечает, а лукаво улыбается и грозит пальцем. Знает, что я знаю, но держу мину. И мина у меня, и игра неплохие, чего уж там. Даже мой нынешний шеф оценил.
Мы едим шашлык, мягкий и сочный. Пьём «Зубровку». Над нами носятся мухи, над мухами — птицы, а над птицами — только небо, синее, ясное, немного грустное. Скоро лету конец, скоро деду Лёне конец, стране конец, нам всем… Хочется продлить последние дни покоя. Продлить, насладиться, упиться ими всласть, досыта, до изжоги, чтобы не хотелось больше.
Да только так не бывает и будем мы, неважно, получится или не получится переломить ход истории, будем печалиться и грустно улыбаться вспоминая деньки золотой юности, когда, полные сил и надежд, слушали мягкую и, одновременно, скрипучую речь дорогого генсека, ели сочный шашлык и отмахивались от мух. А, главное верили и в будущее, и, неосознанно, в то что жизнь земная бесконечна, по крайней мере, наша…
— Бесконечна жизнь в Царствии Небесном, а здесь, на земле, только родился человек и сразу к смерти идёт. Плоть наша испорчена, смертны мы. Знаешь чем испорчена?
Сухонький старый священник весь в чёрном, с косматой неухоженной бородой и мутными глазами сидит на длинной тёмной лавке в храме Илии пророка в Обыденском переулке.
Я захожу сюда на следующий день, после работы. Здесь тихо, пахнет ладаном, свет свечных огоньков отражается в золотых окладах, стёклах, прикрывающих образа и канделябрах. Людей нет, только вот этот старичок, да сосредоточенная женщина в платочке, перебирающая свечи. Инвентаризацию товара проводит.
— Первородным грехом, отче, — киваю я. — Отпали мы от Бога своего.
— Отпали, — грустно кивает он. — Отпали…
Сказав, крепко задумывается, а когда через минуту обращает на меня взгляд, сразу и не понимает, кто я, и чего мне надо.
— Ах, да… — кивает он. — Креститься и венчаться. Хм… Про грех первородный слышал, а креститься не сподобился?
— Да, батюшка, можно и так сказать…
Он глядит на меня испытующе и ничего не говорит.
— Свидетельство о браке нужно показывать? — спрашиваю я.
—
