Феномен - Владимир Геннадьевич Поселягин
Писались рапорты, приказы. Например, начальнику особого отдела (фамилия его, оказывается, Трофимов) без приказа покинуть дивизию невозможно. По записям, найденным в сейфе, я изучил почерк Никифорова и получил образец его подписи.
Также меня соединили с начальником особого отдела нашего формирующегося ещё корпуса, и я сообщил ему о нападении. Там уже знали о том, что идёт следствие и что удалось добыть секретные образцы оружия, которые нужно срочно отправить в Москву на изучение, в институт, занимающийся подобными разработками. Этот особист вышел на минское управление НКВД, они быстро пробили коридор, в Москве уже были в курсе посылки и с нетерпением её ждали.
Поэтому отправлять Трофимова по земле не пришлось. Из Белостока, где находился наш военный аэро дром, прилетел самолёт У-2, и когда уже начало темнеть, особист с грузом отбыл на аэродром, откуда на двухместном истребителе УТИ-4 с одной дозаправкой полетел в Москву.
Сотрудники особого отдела очень серьёзно отнеслись к сообщению о захваченных в бою образцах секретного оружия, что мне понравилось. Кстати, оказалось, за штабом моей дивизии числятся два самолёта У-2, связные, как раз на одном из них Трофимов и улетел. Почему их держат на аэродроме Белостока, я ещё выясню, а вообще, в планах перегнать их сюда. Я видел ровный луг на окраине Лапы, пусть там и стоят. Мне они пригодятся.
Глава 9. Комдив
До десяти вечера я занимался бюрократией, но вот все рапорты написаны, зарегистрированы в штабе, копии отправлены в вышестоящие штабы. Я не знал, где жил Никифоров, потому и не ходил сменить форму, так в этой грязной, окровавленной, пропахшей сгоревшим порохом и занимался делами. Командиры намекали, но я отмахивался. Ещё и бинт на голове. Хоть на плакат о событиях Гражданской войны. Как там в песне поётся? И бинт кровавый стелется по сырой траве… Зачем стелется? И бинт ли? Странная песня.
Стемнело уже, и, не зная дороги, я попросил начальника штаба проводить меня до квартиры, где живу: мол, поговорить надо. Штаб работал допоздна, вокруг мелькали командиры, только сейчас расходившиеся по домам. Нас сопровождал боец с карабином из комендантского взвода, но по дороге он слегка отстал и не мешал нам общаться. Вот так, неспешно шагая, мы направлялись к моему дому и разговаривали.
– Фёдор Иванович, надеюсь, то, что я скажу, останется между нами.
– Конечно, Николай Матвеевич.
– Хорошо. Это моё ранение всё же натворило дел: с памятью моей что-то плохо стало. Империалистическую помню, Гражданскую, Курсы, Финскую даже. А про нашу дивизию – как стена. Пришлось осторожно к вам обращаться.
– Вы меня не помните?
– Нет. Узнавал, кто вы и как к вам обращаться, от других. Нужно будет просмотреть списки дивизии, чтобы запомнить командиров.
– Почему же вы врачу не сказали?!.
– Нельзя! – перебил я его. – После того что я от немецкого агента узнал, нельзя было говорить. Сам понимаешь: сообщи врачам – снимут меня с дивизии. А я ведь рассказал не всё, что сообщил агент. Сам знаешь истерику наших командиров: мол, никакой войны не будет, это всё провокации. Только заикнись – положат мои рапорты под сукно. А у меня планы встретить немцев так, чтобы они кровью умылись.
– Война?
– Да. Сначала немецкое командование планировало начать семнадцатого мая, чтобы у них всё лето было. У агента родственник при их штабе ОКВ, так что он в курсе был. Согласно разработанному плану, а называется он «Барбаросса», за три месяца они дойдут до Москвы и возьмут её. Смешно, но они считают, что с взятием Москвы всякое сопротивление прекратится и наши на остальных землях, до самого Владивостока, сложат оружие и покорятся победителям.
– Идиоты.
– Скорее другой менталитет. В Европе так было, вот и мерят по одной планке.
– Значит, не май? – поторопил меня начальник штаба.
– Да, от семнадцатого мая они отказались: не было завезено достаточного количества снарядов для ствольной артиллерии, да и несколько дивизий были сняты и переброшены подавлять восстание в Югославии. Гитлер же ударился в мистику и решил напасть в самый длинный день в году – в воскресенье двадцать второго июня. Нападение запланировано на три часа пятнадцать минут утра. Удобное время: большая часть командиров с семьями, отдыхают. Это будет разгром. Я не знаю, кто стоит против нас, будет ли это основное направление удара, что вряд ли, но напрягу разведку, пусть выясняют. А уж бить немцев буду от и до. Дивизия у нас, к счастью, хорошо вооружена, единственная из всего корпуса. Нужно списки посмотреть и по полкам прокатиться, потом изучить места будущих боёв, а дальше буду составлять планы. Скажи, Фёдор Иванович, я женат?
Начальник штаба, на которого я вывалил целый ворох не самых приятных новостей, пребывал в своих думах. Услышав мой вопрос, он встряхнулся, с удивлением взглянул на меня и уточнил:
– И этого не помните?
– Вообще.
– Ну, тут и помнить нечего. Не выдержала ваша супруга постоянных переездов, забрала дочку и уехала. Разведены вы, два года уже как, перед Финской.
– Это хорошо. Баба с возу – кобыле легче. А вот что касается семей комсостава дивизии, но тут назревает самая настоящая подлость – запрет вывоза семей из зоны будущих боевых действий. Похоже, враг окопался высоко, в командовании округа. Поэтому в режиме секретности составьте списки всех семей дивизии и приданных подразделений, прикиньте, сколько нужно транспорта, утром двадцать первого июня отправьте колонну в Пинск и посадите на поезд, идущий вглубь страны, в идеале – в Москву. Отвечаете за это вы. Я выдам пушечный броневик, зенитку и отделение бойцов для охраны. Все приказы по эвакуации подадите мне, я подпишу. Не хочу, чтобы командиры с началом войны занимались спасением своих семей, а не своими обязанностями.
– Хорошо.
– А теперь покажите, где я живу. Я вас и для этого тоже пригласил прогуляться.
– Мы соседи.
Жили оба полковника совсем рядом со зданием штаба, в бывшем купеческом доме, переделанном под небольшие квартиры. Ключ на связке подошёл к двери, на которую указал Соломин (такая фамилия была у начштаба). У начштаба была семья, и в дверях его встретила очень недовольная супруга. Я вежливо поздоровался с ней, попрощался с Соломиным и прошёл в свою квартирку.
Причины, по которым я ему открылся, были серьёзные. Я бы не смог долго выдавать себя за прежнего Никифорова, его хорошо знали, так что раскрыли бы меня быстро. За этот неполный день я успел присмотреться к полковнику, который произвёл на меня впечатление вполне
