Вадим Чекунов - Тираны. Императрица
Орхидея, до этого молча внимавшая рассказу слуги, чуть улыбнулась:
— Именно так и вы мне сообщали о том, что испытывает женщина в первую близость с мужчиной!
Ли Ляньин горько усмехнулся.
— Вам я сказал чистую правду, госпожа. К тому же у женщины вслед за краткой болью следует длительное наслаждение. А жизнь после того, что испытаешь на столе у лекаря, далеко не всегда приятна.
Орхидея нетерпеливо поерзала в плетеном кресле, желая поскорее дослушать историю о превращении мальчика в евнуха.
— Если бы не мое безмерное почтение к вам, госпожа, я предпочел бы не вспоминать те кошмарные дни. Да, именно дни — ничего быстрого в той операции не оказалось… Когда между лекарем и моим отцом были оговорены все детали, включая и мое согласие, меня раздели и уложили на длинный узкий стол, скорее похожий на лавку с высокими ножками. Рядом стоял стол поменьше — на нем я успел разглядеть нож, короткий и гнутый, точно клюв попугая, и таз с каким-то кровавым ошметком. На отдельном блюдце лежала пара сваренных и очищенных утиных яиц. Я не понимал, зачем все это — кроме ножа. От вида его ручки — деревянной, потемневшей от частого пачканья в крови — мне стало так страшно, что я закричал и принялся вырываться. Отцу велели крепко держать мои плечи. Два помощника развели мне ноги и вымыли смоченными в теплой воде тряпками «причиндалы», как они их называли, перешучиваясь между собой и подбадривая меня. Я и слова не мог вымолвить от страха, а когда вдруг лекарь неожиданно пальцами раскрыл мой рот и сунул в глотку вареное яйцо — стал задыхаться в немом крике. Тело выгнулось дугой, в глазах все потемнело. Отец продолжал прижимать меня к столу, а мне казалось, что на грудь положили каменную плиту. Неожиданно внизу живота я ощутил боль — но не настолько сильную, как ожидал — ведь, увидав страшный нож, я разом утратил веру в отцовские слова и понимал, что мне предстоит тяжелое испытание, которого уже не избежать. Да, боль оказалась терпимой — но это потому, что лекарь всего лишь сделал на моей мошонке два продольных надреза. Затем он крепко ухватился за нее и стал выдавливать яички через произведенные прорехи. Вот тут я начал биться и вырываться всерьез, и, наверное, мне бы удалось соскочить со стола, но я потерял сознание. Очнулся уже тогда, когда лекарь приложил к моим ранам кусок свиной печени — именно он и лежал в тазу, как мне объяснил позже отец. Это хорошо останавливает кровь и помогает избежать воспаления. Утиного яйца у меня в горле не было — то ли я его проглотил, то ли оно из меня вылетело. Весь мокрый от пота, я часто дышал, чувствуя, как дрожит и трепещет каждая частица тела.
Между тем, мне предстояло пройти еще один этап — «удаление стебля», чем лекарь незамедлительно и занялся. Сначала он опять сунул мне в горло яйцо — хорошо, что я успел набрать в грудь немного воздуху… На этот раз боль была очень резкая — будто и впрямь от ожога раскаленным углем. Сознание мое готово было угаснуть вновь. К свежей ране повторно приложили свиную печень. Я почти ничего не соображал, только беспомощно дергался на столе. Потом лекарю подали таз, где лежали листы бумаги, вымоченные в смеси кунжутного масла с перцем. Из них мне соорудили перевязку — наложили один за другим между ног и перетянули бинтами…
Вздохнув, Ли Ляньин прервал рассказ. Глаза его влажно блестели. Чашка подрагивала в руке.
— Долго ли болела рана? — спросила Орхидея, вложив в голос побольше сочувствия.
Евнух печально продолжил:
— Мне казалось, она не заживет никогда. Три дня я не мог мочиться — врач поставил специальную пробку, вытаскивать которую мне не разрешалось. Все это время меня постоянно водили по комнате, ухватив под руки. Наконец после очередного осмотра лекарь вынул затычку и сунул вместо нее кусок полого тростникового стебля. Увидев, что моча свободно истекает, он поздравил меня и отца с успешным исходом. Потом мы уже узнали, что из пяти мальчиков после подобных операций двое или трое умирают, не силах справить нужду. А из выживших только одному удается сдерживаться при позывах, как обычному человеку. Госпожа, должно быть, замечала этот характерный запах, что исходит от многих из нашего сословия. Они вынуждены носить в штанах специальные прокладки из сложенной в несколько слоев хлопчатой ткани.
Орхидея кивнула и спросила напрямик:
— Вы тоже в числе этих несчастных?
Евнух испуганно потряс головой и помахал ладонью:
— Что вы, госпожа! Почтенный Ань Дэхай терпеть не может подчиненных с таким недостатком и ни за что бы не приблизил меня ни к себе, ни к вам.
— А сам он? — полюбопытствовала наложница.
Подавшись в сторону госпожи, Ли Ляньин доверительно сообщил тихим голосом:
— Точно никому не известно — но ходят слухи, что главный евнух лишен лишь потайного мешочка, а стебельему был оставлен. Если это верно, трудностей никаких нет.
Какое-то время они сидели молча, думая каждый о своем.
— Поднимитесь! — неожиданно приказала Орхидея.
Ли Ляньин вздрогнул. Еще не до конца очнувшись от воспоминаний, он затуманено посмотрел на хозяйку.
— Встаньте! — повторила та, для убедительности поведя кистью руки. — Ну же!
Длинные серебряные колпачки на ногтях тускло блеснули, словно несколько проворных рыбок.
Поставив чашку, слуга с легкой тревогой в лице подчинился.
— Я хочу посмотреть, — сказала Орхидея, испытующе глядя евнуху в глаза. — Покажите мне.
Ли Ляньин ошарашенно замер.
— Вы разве не слышали? — повторила императорская наложница, придав голосу строгое звучание.
Евнух опустил голову.
«Исполняй любые ее прихоти…» — вспомнились ему слова Ань Дэхая. В какую игру тот решил сыграть, что замышляет? Отчего разноглазая маньчжурка, которую поселили на задворки Запретного города, приковала к себе внимание главного евнуха?
— Я жду! — напомнила Орхидея.
Пока Ли Ляньин пребывал в смятении, наложница успела забраться с ногами на кровать и удобно устроиться на боку, опираясь на локоть.
— Ань Дэхай поставил перед вами важную задачу… — неотрывно глядя на евнуха, сказала Орхидея.
Ли Ляньин вздрогнул — так отчетливо ему представилось, что следующими ее словами будут «вынюхивать и выслеживать за мной, как собака за диким зверем». Но наложница произнесла другое:
— …обучить девушек правилам любовных игр. Но одними картинками всю эту премудрость не понять — как нельзя насытиться, лишь прочитав названия блюд. Не забывайте, что я никогда не видела мужского тела и не могу позволить себе испугаться или оплошать, когда такой случай представится.
— Я не мужчина, — тихо напомнил Ли Ляньин.
Орхидея кивнула:
— Именно! Неужели вы могли вообразить, что я, предназначенная Сыну Неба, позволю себе хоть какие-то вольности с другим мужчиной?!
В голосе наложницы зазвенели металлические нотки, и евнух поспешно замотал головой:
— Что вы, моя госпожа! Даже в мыслях не было!..
Ли Ляньин принялся торопливо разоблачаться. Пальцы его неловко цеплялись за маленькие пуговки халата. Орхидея, безукоризненно разыгравшая сценку «госпожа сердита», наблюдала за суетливыми движениями слуги.
Наконец евнух замер возле вороха скинутой одежды, низко склонив голову и прикрыв пах.
— Уберите руки, — приказным тоном распорядилась наложница, усаживаясь на кровати. — И подойдите ближе.
Слуга повиновался. Глаза Орхидеи впились в треугольный рубец внизу его живота.
Она протянула руку и осторожно дотронулась до шрама, затем провела пальцами по ноге евнуха. Словно прислушиваясь к ощущениям, погладила его бедра.
Замерев и, казалось, не дыша, Ли Ляньин испуганно смотрел на девушку, так беззастенчиво делавшую неслыханные вещи, которые попирали столетиями заведенный порядок.
Но молодой евнух понимал, что не расскажет о случившемся никому. Верность и преданность госпоже, единственной, кто отнесся к нему по-человечески и проявил сочувствие, стали для юноши важнее приказов.
— Вы говорили, что язык дан мужчине для многих целей, в том числе и для любви, — вкрадчиво произнесла Орхидея, продолжая поглаживать тело слуги. — Я хочу убедиться в правдивости этих слов.
— Но я не мужчина… — вновь попытался напомнить Ли Ляньин.
Орхидея откинулась на спину и улыбнулась.
— Поэтому вы и покажете мне, что следует ожидать от мужчины. Ведь я должна быть готова ко всему…
* * *…С каждой неделей теплело, распускались нежные листья на деревьях, а жухлая прошлогодняя трава сменилась на молодую и яркую. Расцвели высаженные дворцовыми садовниками светло-розовые орхидеи, Орхидея старалась больше времени проводить в прогулках, ступая по мягко шуршащим дорожкам сада и прислушиваясь к по-весеннему радостному щебету птиц. Девушка, чей голос, бывало, завораживал всю округу, вновь занялась пением. Вскоре она научилась подражать затейливым соловьиным мелодиям, да так искусно, что порой пичуги начинали порхать над ее головой. Спустя какое-то время ей и вовсе удалось приручить нескольких из них. Теперь, стоило ей запеть и вытянуть вперед руку, на которой поначалу лежали лакомые зерна, птицы слетались к ней из разных уголков сада. Служанки и Ласточка восхищенно смотрели на это представление. Иногда Орхидея зазывала на прогулку свою невеселую соседку, но та от хождений по мелкому щебню отказывалась — ноги ее, настоящий образец лепестков лотоса, не были приспособлены для длительной ходьбы.
