Валерий Елманов - Красные курганы
И напрасно взывал к гласу разума епископ Иоанн, а владыка Мефодий бесстрашно пытался разнять воев в рясах, ожесточенно вцепившихся друг в дружку.
– Да опомнитесь же вы, святые отцы, – простонал он в изнеможении, как вдруг и впрямь все разом стихло.
Нет, никто к нему не прислушался, а просто совпало так, что устали все, причем почти одновременно. Правда, на угрозы сил еще доставало, так что, расползаясь по лавкам, каждый обещал что-то невразумительное своему обидчику.
Последним угомонился тщедушный Лазарь. Перед тем как успокоиться, он еще раз плюнул, выползая из-под лавки, и метко угодил в бороду владыки Мефодия.
Все покосились на рязанского епископа – как теперь себя поведет и что скажет? Но тот лишь кротко вытер плевок и мирно заметил:
– Бог тебе судья, владыка Лазарь, а я длань на тебя не подниму, ибо негоже сие для сана моего, да и летами я тебе в сыновья гожусь.
– К тому же неправ, – поучительно вздел перст к потолку смоленский епископ, на что сосед, владыка Мамонт, рыкнул негромко:
– А не замолчишь, так я тебя оглажу, – пояснив благодушно: – Мне можно, я старше.
Тот стих.
Епископ же Мефодий продолжал сокрушаться, причем, что странно, больше всего винил в случившемся именно себя. Покаянно прижав руку к груди, он уже дошел до того, что начал просить у всех прощения:
– Знай я, что так оно все обернется, неужто встал бы супротив своей братии. Ныне же паки и паки реку вам слезно – взгляните с любовью друг на дружку, на кресты, символ христианской доброты и смирения, а тако же безропотных мук спасителя нашего. И вот вам слово мое, братия, от коего я не отступлюсь…
Далее владыка Мефодий хотел было заявить, что он отказывается от митрополичьей кафедры в пользу любого, за кого только выскажутся все присутствующие, ибо самое главное – это мир, царящий в душе.
Трудно сказать, до чего договорились бы после этих примирительных слов остальные епископы, но тут Мефодия несколько бесцеремонно перебил владыка ростовской епархии.
– Обожди, брате, – коснулся он руки рязанского епископа. – Дай прежде я слово молвлю, ибо наболело.
Он обвел еще раз пристальным взглядом всю аудиторию и презрительно усмехнулся. В отличие от всех прочих ростовчанин всю драку скромно просидел в уголке, хотя был и в силе и в теле. Просто накануне встречи к нему вновь заглянул давний знакомец – рижский купец Иоганн.
Униженно склонив голову и то и дело порываясь поцеловать руку епископа Кирилла, Иоганн поинтересовался, как протекает эта бессмысленная затея с избранием. Бессмысленная потому, что константинопольский патриарх епископа из русских на митрополичьей кафедре последний раз утверждал аж полтора века назад, в лето шесть тысяч шестьсот пятьдесят девятое от сотворения мира.[76] Прочие были греки по национальности.
Да и тогда главная заслуга в том была не самого митрополита Иллариона, а могучего киевского князя Ярослава Мудрого. Трудно было не утвердить человека, не просто избранного соборно, – это как раз пустяк, а выдвинутого князем, который не только звался великим, но и был таковым. После же… Да что там говорить.
Так что, по мнению епископа Кирилла, он вовсе не предавал страну, обещая рижскому купцу помешать избранию русского митрополита. Не предавал, ибо, по его глубокому убеждению, нельзя предать то, чего уже не существует. Он считал, что Руси как таковой нет. Есть лишь большая и пока еще сильная куча отдельных княжеств, с которой мало кто считается, и уж тем паче никто к ней не прислушается, включая патриарха.
Все равно будет так, как скажет тот, кто за морем, и сядет в Киеве именно тот, на кого укажет его перст. И пусть эти глупцы думают что угодно, блуждая в бесплодных мечтаниях в горних высотах, а он, владыка ростовский, обеими ногами твердо стоит на земле.
Если же в благодарность за то, что никого не изберут, некая малая толика мирских благ перепадет и самому епископу Кириллу, то глупо отказываться. К тому же полученный массивный золотой крест с лалами и яхонтами надлежало отрабатывать, равно как и два увесистых мешка даже не серебряных гривен, а настоящих золотых византийских монет.
Потому владыка ростовской епархии и не участвовал в глупой сваре, взирая на нее с превеликим равнодушием, потому и сейчас безошибочно выбрал самый подходящий момент. Лучшего случая для того, чтобы окончательно развалить и без того потрескавшееся единство епископов, могло и не представиться.
– Стыжусь я, братия! – начал он проникновенно. – Даже себя стыжусь, хотя смог сдержать душу в покое, вас же и вовсе безмерно! Псы дворовые за кость с таким лаем не грызутся, яко вы тут учали. Почто мы съехались сюда – дабы лаяться охально и кулаки чесать?! Для того ли длани господь всеблагой нам даровал, чтобы мы ими ребра друг у друга пересчитывали?! Нет моей мочи терпеть, глядючи на оное, а посему покидаю я сей вертеп. Иных же слов, дабы наречь сие сборище, я не подберу.
Сказано – сделано. Не успел никто толком опомниться, как он быстрым решительным шагом, чтоб никто не успел сообразить и остановить, направился прочь из залы. Сам же епископ Кирилл, уже выходя из покоев на улицу, остановился лишь для того, чтобы дождаться своего удобного крытого возка с четверкой лошадей – меньшее количество ростовскому владыке было бы в зазор.
Ждать пришлось не столь уж долго, но достаточно для того, чтобы остальные его догнали. Досадно. Но он и из этого сумел извлечь выгоду.
Оценив наметанным глазом наиболее разочаровавшихся в съезде духовных отцов, Кирилл доверительно заметил черниговскому епископу:
– Поедемте-ка вместе, владыко Митрофан.
Тот, опешив от столь неожиданного предложения, ошалело посмотрел на Кирилла, потом на остальных и растерянно пробормотал:
– Мне бы одежу накинуть на плечи.
– Да у меня в возке шуб на троих с избытком достанет, – произнес ростовский епископ, нежно приобнял низенького Митрофана за плечи и увлек его в сторону подъезжающего возка.
– А трапеза как же? – сделал последнюю попытку вырваться черниговец.
– И трапеза уже приготовлена, – заверил его ростовчанин, по-прежнему не обращая на всех остальных ни малейшего внимания, будто и не существовало вовсе ни их самих, ни, тем более, их голосов.
Они уже залезли в возок, где и впрямь в достатке имелись теплые шубы, причем на выбор: одна бобровая, вторая волчья и еще две лисьих. Епископ Кирилл уже успел заботливо укутать старика сразу в две, на которые тот указал пальцем, сам старательно запахнулся, чтоб не упустить ни крупицы тепла, но возок все продолжал стоять, не двигаясь с места.
– Да что там такое? – не выдержал он наконец, выглядывая наружу. – Долго ты там еще копаться изволишь? – рявкнул Кирилл на монаха, сидящего на облучке.
Тот растерянно указал куда-то вперед и негромко произнес:
– Да тут князь, владыко. Тебя жаждет узреть.
– Какой еще… – больше по инерции начал Кирилл, но тут же спохватился.
Прямо подле вороного коренника, ласково поглаживая лошадиную морду, молча стоял рязанский князь Константин, пристально глядя на ростовского епископа.
Его появления Кирилл никак не ожидал. Нужно было что-то предпринять, притом немедленно. Выбор был весьма ограничен, поэтому пришлось вылезать из возка и идти изъясняться с князем.
Однако епископ и тут сделал все возможное.
– Сил нет объяснять все тебе, княже, ибо не видел ты мерзостного побоища. – Он взмахнул рукой, указывая широким жестом на всех остальных. – Яко псы учали промеж собой грызться. Взирать на оное – мука страшная. Дозволь уехати прочь, уж больно тягостно и отвратно сие зрелище.
– Не дозволю, – скучным голосом произнес Константин, по-прежнему не отрывая глаз от лица епископа.
Что он надеялся увидеть – неизвестно, ибо даже сейчас на челе Кирилла ни одна живая душа не смогла бы прочесть ничего сверх того, что разрешил бы он сам. Искреннее негодование – это да, возмущение произошедшим – сколько угодно, безысходную скорбь – пожалуйста. Более же – ни-ни.
– Не расслышал ты, княже, – терпеливо повторил епископ. – Я сказываю…
– Я слышал, – перебил его Константин. – Однако и это надлежит стерпеть. Уж больно цена велика. – И широким жестом указал на митрополичьи палаты.
Пришлось покориться. О побеге нечего было и думать. Рязанский князь поднимался на крыльцо последним, и настрой его был весьма решителен.
Оказался он тут не случайно – Любим подсказал. Уж больно сильно он переживал за Чернигов, где так и не смог прочесть мысли епископа Кирилла, вот и попытался компенсировать свою оплошность.
Константин едва себя сдерживал, однако держался ровно. Со стороны посмотреть – не князь, а воплощенное спокойствие.
Один только раз, склонившись низко-низко к самому уху епископа, чтобы его услышал лишь он один, произнес негромко:
– Знаю я все, владыко. Знаю, но прощу, ежели дальше себя разумно поведешь. – И тут же невозмутимо выпрямился, будто ничего и не говорил.
