Владимир Свержин - Личный враг императора
– Я на ту поляну спозаранку примчался, да тебя и след простыл. Вот чем хочешь клянусь, пытался искать, всю округу с твоим и моим денщиками обшарил – все впустую! Даже следов не осталось. К Неману вышли, а тут французы! Федька с Гришкой в один момент полегли, я и сам насилу голову сохранил.
В моем возбужденном мозгу спешно прокручивался некогда вызубренный наизусть список офицеров лейб-гвардии Семеновского полка с их служебными формулярами. Вот, точно, есть: подпоручик Георгий (Ежи) Тышкевич пропал без вести в первый день войны. В списке значилось: «находясь в дозоре». Что ж, похоже, сей «пропавший без вести» чувствует себя вполне здоровым и даже с лица не спал.
– А вот, позволь тебе представить, – меж тем продолжал он, – мой добрый друг Искандер Бектемиров, корнет 5-го уланского Литовского полка и любезный хозяин этих земель.
Мужчина, разделывающий жареную курицу, лежащую перед ним на чеканной серебряной тарелке, недобро глядя на меня, молча кивнул.
Так, так, «литовские» уланы находились в резерве второй армии, сражались под Миром и Романовым, затем, после соединения первой и второй армий, – у стен Смоленска. Какая ж нелегкая занесла корнета на отчие перины?
– Ну что же ты, Сережка?! – Тышкевич вновь радушно распахнул объятия. – Старое позабыто?!
«Ежи Тышкевич, Ежи Тышкевич, – крутилось у меня в голове, – интересно получается, значит, ты оставил меня в лесу просто так, чтоб пошутить над собратом, а пан Комарницкий с сыновьями меня вдруг ни с того ни с сего нашли. Должно быть, посреди ночи по грибы, по ягоды ходили. А может быть, на самом деле все было по-другому? Быть может, желая выслужиться перед Бонапартом, миляга Ежи решил попросту сдать врагу русского князя Трубецкого? Род знатный, связи огромные, мало ли какая выгода от такого пленника может получиться? А уж затем, якобы отправившись на мои поиски, можно и тихо дезертировать. Оттого и следов моих денщики не отыскали, что на поляне их не было. Упившегося гвардейского подпоручика точно полено на телегу бросили, и вся недолга. Да вот только с Комарницкими прокол вышел. Мы с Чуевым оказались чересчур зубастой добычей. Я припомнил горящее имение пана маршалка, Александру, так не вовремя решившую прикончить ротмистра, и сердце закололо противной болью.
Как порою жестоко играет судьба с человеком. Казалось, еще совсем недавно молитвами Старцев я вступил в эту войну, подобно шулерскому тузу в рукаве, готовый сыграть на самой высокой ставке. И народы, втянутые в эту небывалую по размаху войну, представлялись мне наборами фигур разных цветов – диковинные шахматы, не более того. И вот Александра… Теперь это личная война, и, что странно и мной еще до конца не осмыслено, по большей мере война с самим собой.
– Ну же! – Тышкевич схватил бутылку шампанского и принялся откупоривать ее.
– Былое забыто, – подтвердил я, поднимая уголки губ в подобии улыбки. – С новым-то что делать?
Шаг к столу, еще один шаг, рукоять пистолета сама собой легла мне в руку. Одно движение, выстрел и хлопок вылетевшей пробки наложились друг на друга. Корнет Бектемиров рухнул на пол с простреленным лбом. Чуев вскочил, хватаясь за саблю. Ежи Тышкевич попятился, бледнея и не находя слов для ответа. В глазах его вместо прежнего радушия стояла туманная смертная тоска.
– Сергей Петрович, что это вы?! – обескураженно выдавил ротмистр.
– Сей корнет был дезертир и разбойник. Как же иначе?
– Все едино, на то суд есть, чтобы жизни лишать.
– Я нынче и есть суд, и палач, и приговор! А впрочем, ежели вам, друг мой, так нравится в судейские игры играть, то сейчас предатель и душегуб, некогда звавшийся офицером русской армии, огласит приказ, повелевающий его отряду сложить оружие. А уж вы, ежели пожелаете, вольны доставить всю банду в ставку. Вы ведь напишете такой приказ, Георгий Брониславович?
– Мстительная тварь! – рявкнул Тышкевич, находя применение бутылке шампанского, на мой взгляд, далеко не самое лучшее. Бутыль, расплескивая плоды трудов «вдовы Клико», устремилась мне в голову, однако в этот момент я уже оказался рядом с Ежи и коротко пробил ему крюк в печень. Без размаха, просто вложившись доворотом бедер. Подпоручик на мгновение застыл с удивленно распахнутыми глазами и открытым в немом крике ртом, затем, сложившись, будто перочинный нож, рухнул под стол.
– Это был неправильный ответ, – усаживаясь на лавку, сообщил я.
В этот миг дверь комнаты распахнулась, и в нее как ни в чем не бывало вошел престарелый камердинер. Не найдя взглядом хозяина, увидев макушку пытающегося выбраться Тышкевича, он по-своему оценил происходящее и сообщил чопорным, как это водится у камердинеров, тоном:
– Капитан Фавье к графу Тышкевичу.
– Это еще что такое? – процедил я, доставая бывшего однополчанина из-под стола. – К тебе тут французы в гости ездят? И с чего это ты вдруг графом стал? Ты уж определись: то ты князь Трубецкой, то граф Тышкевич!
– Будь ты проклят! – цедя слова сквозь плотно стиснутые зубы, проговорил бывший семеновец.
– Зовите капитана! – скомандовал я. – Ежи, а ты не отвлекайся! У меня сегодня на редкость дурное настроение, и я всерьез подозреваю, что это ты сдал меня из рук в руки врагам Отечества.
– Твоего Отечества, – процедил Тышкевич. – Не моего.
– Ну да, ну да, примерно так я и предполагал. Погоди, – прервал я сам себя. Я в недоумении поглядел на Чуева: – Как старик назвал француза?
– Капитан Фавье, – автоматически повторил он. – С ним полторы дюжины всадников и, как обычно, возки.
– Проклятье, только этого мне не хватало! Воистину, что за день сегодня такой!
Старцы, много и нудно говорившие о том, как трепетно и нежно следует менять историю, не создавая в ней непоправимых изломов и парадоксов, в своих рассуждениях сотни раз касались роли личности. Что-то вроде того, что всех бабочек, в силу необходимости, можно давить, все они равны перед сапогом, но некоторые значительно равнее остальных. И вот тут хоть по небу летай, но даже пыльцу с нежных крылышек не стряхни. Какова вероятность, что один из таких мотыльков залетит на огонек в эти буреломные чащобы? Да почитай, никакой! А вот надо же, залетел! Теперь, хочешь не хочешь, надо что-то с этим упрямым фактом делать. И не просто делать, это было бы полбеды, а на глазах у восхищенной публики: ротмистра Чуева и моего чертова однополчанина Тышкевича. И если для первого это всего лишь один из великого множества французских офицеров, на свою беду, попавшихся мне на глаза, то для второго… Вот об этом, пожалуй, стоит разузнать поподробней.
Камердинер, поклонившись, выходит из залы, и я вновь поворачиваюсь к Тышкевичу.
– Ты пиши, Ежи, пиши. – Я указываю на чернильный прибор, стоящий неподалеку. Судя по гербу на нем, это не Лелива Тышкевичей и уж подавно не герб Бектемировых.
– Какова гарантия, что я останусь жив? – дрожащим голосом спрашивает бывший подпоручик.
– Совершенно никакой, – честно говорю я. – Собственно, выбор невелик. Либо я тебя вздерну на воротах как изменника, дезертира и разбойника, либо расстреляю. Но так ты спасешь от расправы своих людей. И еще, если ты будешь откровенен и сейчас поможешь мне, я тебе обещаю и, полагаю, Алексей Платонович меня поддержит, никто в Ставке не узнает о твоих художествах, для всех ты пропадешь без вести в самом начале войны, и после нашей победы на твоем роду не будет лежать позорного пятна, и твое имение останется брату.
– Сестре, – автоматически поправил Тышкевич.
– Да, прости, запамятовал. Так вот, оно достанется сестре и не будет изъято в казну. Выбор за тобой.
Ежи молча кивнул, взялся за перо и обмакнул его в чернильницу.
– Сергей Петрович, нельзя же так, – приблизившись ко мне, возмущенно шепчет гусар, – все же однополчанин, русский офицер.
– Побойтесь бога, ротмистр! – нахмурился я. – Русский офицер разбойником, да еще и под чужим именем скрывающимся, быть не может. Либо одно, либо другое. Емельян Пугачев, к слову, тоже русским офицером был, однако же казнили его как вора и душегуба. Что же до чести полка, то я ей немалую услугу оказываю, принимая на себя и расправу, и тайну. Ибо каков позор: в лейб-гвардии, в самом ее сердце изменник и шпион завелся. Уж лучше пусть числится без вести пропавшим.
– И все же это неправильно, – буркнул Чуев.
– Правильно, неправильно, Бог мне судья. Тут, вишь ли, иное поле боя. Уж не обессудьте, ежели ромашки на нем в грязь втопчут. Не о них нынче речь.
Я принял из рук Тышкевича подписанный лист.
– Приказывать не смею, но, господин ротмистр, прошу вас принять капитуляцию гарнизона, счесть трофеи, а заодно и позаботиться о кортеже нашего французского гостя.
Человек, называющий себя капитаном Фавье, вошел в комнату, стряхивая с медвежьей шубы налипший снег. Под мышкой он держал увесистый резной ларец. Завидев понуро сидящего у стола Ежи Тышкевича, он с порога, даже не поздоровавшись, спросил:
