Борис Орлов - Робин Гуд с оптическим прицелом. Путь к престолу
Я и помыслить не могла, что это так трудно! И более боялась всех трех прочих… А зря! Потому что нет ничего тяжелее, чем любимый супруг, который просто не дает тебе продохнуть от своей заботы. И делает это так беспрестанно, что через пару месяцев его уже хочется услать в какой-нибудь крестовый поход. Муж-нянька вдруг начинает принимать тебя за совершенную дурочку, страдающую к тому же всеми возможными болезнями, и не дает тебе есть, спать и заниматься тем, чем необходимо. Он заставляет затопить камин, когда на улице жара, не разрешает пройти и нескольких десятков шагов, не дает посидеть и поболтать с другими женщинами — и все из-за заботы о тебе. Чтобы ты не захворала, не устала и не расстроилась. И искренне удивляется, что ты начинаешь плакать при одном его приближении, потому что понимаешь, что дошить рубашечку, дослушать историю или дойти до того места, куда ты собиралась, тебе не удастся. И в то же время эти мужья бывают удивительно бестолковы, когда тебе придет в голову вдруг, иногда, изредка попросить их о каком-нибудь пустяке. Будь уверена, что они ничего не найдут, не сделают и не принесут. А если и сделают, то не то, что тебе нужно. И в очередной раз удивятся, что на глаза тебе навернуться слезы… Правда, матушка отмечала, что у таких мужей есть одно очень похвальное качество — они дают тебе отдохнуть спокойно после рождения ребенка и не докучают своим обществом в опочивальне, лишь только повивальная бабка соберет свои пожитки… Приходится признать, что я, хоть и не считаю это за великое благо, спорить с матушкой теперь не возьмусь. Потому что убедилась, насколько мудра она была во всем, что говорила до этого…
Так что в последнее время я, хоть и люблю мужа всем сердцем, даже рада, когда супруг мой, возлюбленный Робер, оставляет меня хоть на пару дней в покое, хотя раньше и помыслить не могла, чтобы расстаться с ним даже на миг. И все больше и больше я хочу домой. К маме. К маме и Нектоне. Но, боясь обидеть моего любимого, не заговаривала об этом. Да, конечно, я здесь не одна — но батюшка, хоть и любит меня, и находится рядом, в таких вопросах не смыслит ровным счетом ничего. Да и откуда бы ему в этом разбираться, если он, по словам матушки, в прежние времена счастливо совмещал в себе все разновидности мужей, хвала небесам, за исключением самого огорчительного — то есть месяцами пропадал, разъезжал по соседям, пил и хвастался, а в перерывах между визитами сердился и требовал луну с неба. Но у матушки все было налажено таким замечательным образом, что ее это все ровным счетом не касалось. За дверями своей опочивальни она прекрасно проводила время с Нектоной, а позже и со мной, предоставив батюшке право изводить челядь, сколько ему вздумается. А мне только предстоит этому учиться…
Только один человек мне отрадой — леди де Леоне. Не иначе как небеса послали мне ее в утешение! В ее мудрых словах не раз находила я покой, ее теплый взгляд ободрял меня, а нежные руки вытирали мои слезы. Мы столько времени проводили вместе, что понемногу стали поверять друг другу свои тайны. Я рассказала ей все без утайки о том, как повстречала моего дорогого, моего любимого супруга, как он ухаживал за мной, как просил моей руки… Не подумайте, что я хвасталась — но мне так хотелось рассказать об этом! Она согласилась со мной, что история моя так же занимательна, как история Тристана и Изольды, но только с хорошим концом… но о себе рассказывать долго не хотела. А я смотрела на нее и все думала, а что же за история приключилась с ней? Она красива, богата и знатна — это становилось понятно сразу, стоило лишь взглянуть на нее, на то, как она ходит, как говорит, как держится. Заграничное воспитание ее так отличалось от наших простых привычек, что поначалу я сильно робела в ее присутствии. А уж о том, чтобы как следует расспросить ее о причинах, заставивших сначала отправиться в такое далекое путешествие из самой Франции, а потом с легкостью отказаться от этого намерения, и речи не шло. Я так была рада, что она согласилась остаться со мной, хотя опасность уже миновала, и можно было продолжать свое паломничество, что у меня и духу бы не хватило напомнить ей о деве Эверильде. Так что паломники давно ушли, а она осталась. И я молила Господа, чтобы она оставалась здесь как можно дольше. Я даже предложила ей место главной придворной дамы при моем дворе, и она тепло поблагодарила меня за это предложение, и согласилась… Ну, во всяком случае, не отказала.
Очень скоро стало ясно, что леди де Леоне, хоть и не было в этом никакой ее вины или умысла, внушила пылкие чувства нашему епископу. И в этом не было ничего удивительного — она была так стройна, ее карие глаза были такими красивыми, зубы такими белыми, а кожа такой нежной, что многие и многие мужчины провожали ее взглядом. Да, конечно, она была не так чтоб молода, но за то, чтобы так выглядеть в ее годы, многие женщины поверьте, отдали бы душу. А уж наш епископ отдал бы душу за один только ее взгляд… И чувства его были столь сильны, что у меня бы язык не повернулся посмеяться над почтенным Адипатусом. Он был так трогателен в своих ухаживаниях, что добрая моя Беатриса лишь с христианской кротостью принимала его дары, надеясь, что со временем Иисус возвратит ему разум. И каждый раз просила меня помолиться за его душу, терзаемую столь тяжким испытанием.
Не так легко было разрешить другую неприятность, которая постигла мою прекрасную спутницу. Неприятность эта звалась графом Солсбери. Он так решительно шел на штурм, что леди де Леоне ничего не оставалось, как надавать ему пощечин, когда он подкараулил ее как-то в галерее. Но потом небеса послали нам помощь в лице почтенного примаса, который прознал, что у него есть соперник. Я не поняла и половины слов, что произносил в адрес Солсбери наш добрый пастырь, когда думал, что мы его не слышим. А скромность не позволяет мне повторить те, что я все же поняла. Но, хотя слова эти и вправду оскорбительны для благородных дам, действие свое, благодарение небесам, они оказали. И Солсбери, которого уже все за глаза именовали не менее непристойным прозвищем, в котором «длинным» был уже вовсе не его меч, а то, что, собственно, и не давало ему покоя… ну так вот, он внял словам достопочтенного Адипатуса и стал вести себя куда как благоразумнее. Вот что значит искусная проповедь, пусть даже и облеченная в столь грубую форму! Но недаром говорят, что для разных ушей нужны разные слова…
Но о самой леди Беатрис я по-прежнему знала очень мало. Она всегда больше слушала, чем говорила. И, да простит меня Господь за это любопытство, мне все сильнее хотелось хоть что-нибудь о ней, да узнать. И скоро мне представился такой случай. Недавно у нас среди пришедших евреев появился некий Беймамон — искусный врачеватель и, говорят, лекарь самого Саладина. К моему удивлению, леди де Леоне оказалась с ним знакома. По некоторым ее словам я поняла, что она встречала его в Святой земле. И вот как-то вечером, когда мой дорогой супруг оставил меня ради каких-то неотложных дел, я решила поговорить с этим врачом с глазу на глаз — у меня были к нему пара вопросов, которые я хотела задать без посторонних. Поэтому я не стала посылать Эм или Бетси, а просто тихо дошла сама до его покоев — благо они были совсем недалеко, и уже чуть приоткрыла дверь, как вдруг услышала из-за портьеры голоса. Лекарь был не один, он разговаривал с какой-то женщиной. Я поняла, что выбрала неподходящее время. И тут же хотела было уйти, как вдруг узнала в говорившей мою дорогую подругу и советчицу. Голос ее, обычно ровный и спокойный, сейчас был так тих и так дрожал, что я даже разобрала не все слова. Говорили они на латыни, так что не могу ручаться, что я поняла все, но даже того, что я поняла, было более чем достаточно… И, да простится мне мое прегрешение, но любопытство мое было уже столь велико, что я не смогла уйти, и лишь напряженно вслушивалась в их разговор, дрожа от ожидания, что кто-нибудь застанет меня за этим недостойным занятием.
— …Он очень страдал? — спросила она.
— Не стану лукавить, моя госпожа, — отвечал Беймамон, — это было очень тяжелое испытание… но в самый горестный час он, по милости небес, лишился сознания, и, смею надеяться, ушел в лучший мир, не мучась.
— Надеюсь, что он сейчас в лучшем из миров… — ответила она и вздохнула. И вздох этот был столь горек, что я чуть не разрыдалась тут же, на пороге, от сочувствия.
Потом она словно собралась с силами и вымолвила:
— А он… он… ничего не говорил… — и, не в силах продолжать, замолчала.
И тут же послышался голос еврея:
— Незадолго до своей кончины он сказал мне, что если бы он мог прожить жизнь заново, то, возможно, постарался бы не совершить многое из того, что им было сделано… и, напротив, сделал бы то, что ему сделать не удалось…
— О, не ему надо было бы сокрушаться о том, что сделано… — проговорила леди де Леоне. — Не ему — одному из самых лучших людей, которых я только знала… Но я спрашивала вас не об этом, мой дорогой друг…
