Чебурашка - Дмитрий Ромов
Тогда и смысла нет, поскольку заявляться туда же, куда я однажды приду, мне совершенно не хочется. Там я уже был, спасибо. И мне туда совсем не хочется возвращаться…
— Кто-то из вас был здесь в последнее время? — спрашивает мент.
— Я был, — отвечаю я. — Вчера днём.
— Ну, зайди тогда. А вы здесь постойте пока.
Ого… всё перевёрнуто вверх дном… Не как после обыска, но почти… Воздух тяжёлый, затхлый, неживой. Смертью не пахнет, но в воздухе витает что-то сумрачное.
— Это вы что ли обыск проводили? — спрашиваю я.
— Нет, мы ничего не трогали, — качает он головой. — Вчера квартира так же выглядела или иначе?
— Иначе. Нет, идеального порядка у дяди никогда не было, но тут явно что-то искали. Надо окна открыть.
— А сам он мог что-то искать, как думаешь?
— Искать-то мог, но чтобы вот так всё бросать на пол? Нет. Точно, нет. Знаете, у него был чёткий, одному ему известный порядок, и он всегда знал, что и где у него лежит. Другим это могло показаться хаотичным нагромождением, но он в своих вещах прекрасно ориентировался. Поэтому я уверен, что это дело рук посторонних. Вы можете сказать, как он скончался?
— Нет, — качает головой следак, или опер. — До получения результатов вскрытия ничего сказать нельзя. Он лежал на кровати, признаков насильственной смерти нет. Окна не надо, мы заканчиваем уже.
— А дверь была открыта?
Про это мне уже известно от соседки по площадке. Она увидела открытую дверь, зашла, а дядюшка уже не дышал.
— Да. Поэтому беспорядок могли устроить как до кончины, так и после. Как с его супругой связаться?
— Не знаю, — пожимаю я плечами. — Это у мамы нужно спросить…
Я выхожу, заходит мама, а соседка в пятый раз рассказывает, как она увидела приоткрытую дверь, позвонила, покричала, ещё позвонила и покричала, потом зашла, а Григорий Александрович не дышит уже… А в доме шурум-бурум, всё вверх дном, может лекарство какое искал? Может, худо ему стало, вот он и того…
Может и того, конечно, да только не верю я, что худо стало, потому как в моё время он перешагнул через сегодняшнюю дату в обычном темпе и ритме и пошёл дальше. Отчего стало худо? Что произошло такого, отличающегося от предыдущей версии жизни, что ему вдруг стало плохо? Я его что, ковидом заразил?
Соседка бубнит и бубнит, превращая экстраординарное и, может быть, главное событие в жизни человека в ещё один повод посудачить. Посудачить и перевернуть страницу, когда из происшествия будет высосано всё, что можно.
— Не сомневаюсь, — на прощание говорю я следаку, — что смерть вызвана чьим-то вмешательством. Дядя чувствовал себя очень хорошо, ни на что не жаловался. Так что всё это очень и очень подозрительно. В квартире явно что-то искали. Он говорил, что за ним следили какие-то тёмные личности. Председательша приводила слесаря какого-то, который и на слесаря не похож. Он очень уж в квартиру хотел попасть…
Тот ничего не отвечает, опечатывает дверь, кивает молчаливому напарнику и уезжает.
— Тёма, какие личности, — урезонивает меня мама. — Ради чего? У него ведь не было ничего…
— Мы этого не знаем, мам. Откуда нам знать? Ты вот и про запорожец этот не знала ничего…
— Какое горе, — говорит она, не слушая меня и уже думая о другом. — Какой ужас! Как маме-то теперь сказать⁈ Ума не приложу… Как она выдержит это всё…
Похороны проходят очень скромно. Место выделяется на самом краю новой, ещё необустроенной части кладбища. Здесь только ряды свежих могил, да выкопанные ямы. Никакого асфальта, ничего. Чистое поле. Трава и чёрные холмики…
Сырая земля, печенье, батончики, гранёный стакан, накрытый ломтём хлеба, и стаи ворон высоко в небе. Итог… Пахнет почему-то давно отцветшей сиренью…
Неподалёку играет «оркестр», состоящий из четырёх побитых жизнью и выпивкой музыкантов. Они играют нестройно и порой даже фальшиво, вразнобой дуя в свои тусклые и помятые трубы, и от этого делается ещё более печально и траурно…
От местного отделения Союза писателей приходит один сморщенный и охочий до водки доходяга. Друзей у дядюшки не находится. Оля Михайлова, Катькина мама, шепчет что-то успокоительное бабушке, да только та не слышит. Вздыхают какие-то дальние родственники, которых я отродясь не видел и кручинится тётя Таня, дядюшкина жена, прилетевшая из Питера.
Кажется, что она глубоко и по-настоящему опечалена.
— Как так можно было себя загнать, — сокрушается она. — Инфаркт! Как же так! Молодой, шестьдесят два, разве ж это возраст? Гриша-Гриша… Э-хе-хе…
— А ведь не пил же, — шепчется дальняя родня.
— Да вы что, закладывал он…
Поминки в политеховской столовой тоже выглядят скромно. Мы сидим за столом, едим кутью, какой-то суп, пирожки… Кое-как дождавшись окончания, я иду в ментовку на Красную, ту что напротив «Буревестника» и интерната.
— К капитану Шерстнёву, — сообщаю я дежурному.
Он выпытывает, что да почему, записывает и велит подождать. Ждать приходится долго почти полчаса, наконец, капитан Шерстнёв выходит, находит меня глазами и молча делает знак следовать за собой.
Мы поднимаемся на второй этаж, идём по коридору и заходим в маленький убогий кабинетик.
— Что случилось, Артём? — наконец, спрашивает он, закрыв дверь. — Присаживайся.
— Здравствуйте, Виктор Фёдорович, — киваю я. — Вы простите, что я так, с бухты-барахты.
— Ты не извиняйся, рассказывай.
Это дядя Витя, наш дворовый друг и авторитет.
— Да, я хочу с просьбой к вам обратиться.
— Серьёзно? — делает он удивлённое лицо. — Ну, давай, обращайся, раз такое дело.
— У меня дядя умер… — начинаю я.
— Да, я слышал, — кивает он. — Прими мои соболезнования. Сколько ему было?
— Шестьдесят два.
— Нестарый ещё…
— Ну, да… В заключении написали, инфаркт миокарда…
— Беда, — качает он головой. — Сердечно-сосудистые на первом месте по количеству смертей. Так что, надо смолоду за здоровьем следить. Я вот курить собираюсь бросать. Не такое это простое дело, между прочим. Ты вот молодец, что не куришь. Не надо и начинать. Как мама? Это же её брат?
— Ага… Ничего, держится… Тут вот какое дело…
— А бабушка?
— Бабушка хуже, конечно.
— Да… Горе какое…
— Виктор Фёдорович…
— Да, Артёмка. Близких тяжело терять. Чайку хочешь попить?
— Нет, спасибо.
